Страница 10 из 75
Он вытащил у нее из-за пазухи полураздавленную козявку.
— Просто божья коровка.
— А я думала, это клещ. Насмерть перепугалась. Чувствуешь?
Дрожащими пальцами Митя чувствовал упругую выпуклость девичьего тела, слышал, как отчаянно стучит не ее, а его сердце, как пружинисто поднимается жаркая кровь. И тут Ольга с тихим стоном откинулась навзничь, все еще держа его за руку. Глаза ее были полузакрыты и, как показалось ему, замутились, а губы, совсем темные от черники, жадно ловили воздух.
Митя перепугался. Ему представилось, что от знойного солнца и пьянящей лесной духоты она потеряла сознание и даже может сейчас умереть. Он метнулся к роднику, чтобы достать воды, зачерпнул ее кепкой и торопливо вылил на голову Ольги. Она вздрогнула, выдохнула: «Ой!» — открыла глаза и села, оправляя платье. У ног ее лежал опрокинутый кузов. Почти вся черника высыпалась в траву.
— Господи, что со мной? — томно промолвила она, вытирая рукою мокрое лицо и шею.
— Должно быть, солнцем нажгло.
— Пойдем,— сказала Ольга, поднимаясь с помятой травы.
— Да ты отдохни.
— Нет, нет, сейчас же пойдем.
— Давай хоть чернику соберем.
— Не надо,— с жестким упрямством возразила она.
— Ну, я тебе из своего кузова пересыплю, а то тетка Наташа рассердится.
Он отсыпал ей ягод из своего кузова, и они пошли. Ольга впереди, Митя за нею.
Она всю дорогу молчала и у калитки даже не попрощалась с ним.
Вечером Митя спросил у ее тетки, Наташи Нестеровой:
— Оля не собирается в сад?
— Уморилась она. Лежит, даже обедать не стала. Куда ходили-то?
— За Вековскую стражу.
— Ну разве можно так далеко...
В этот вечер Митя тоже не пошел в сад, а утром, чуть свет, отправился на лесопилку.
Нестерпимо долго тянулась для него эта неделя! Все время он думал только о том, как увидится с Ольгой и как пойдут на гулянье в сад, и, может быть, она снова скажет: «Митя, возьми меня под руку...»
В субботу, отпросившись пораньше, не чуя ног, спешил он домой, а вымывшись, переоделся, пригладил перед зеркалом волосы и спросил у матери:
— Не знаешь, как Ольга?
— Что — Ольга.
— Да устала она тогда с непривычки. А сейчас, может, вместе в сад пойдем.
— Эка, хватился! Она еще во вторник уехала.
— Как так уехала?
— Взяла да уехала...
С тех пор он не видел ее. Нестеровы говорили, что племянница окончила техникум, вышла замуж. А в Гусь-Хрустальный больше так и не приезжала.
— ...Ты что задумался, милый? — спросила жена, пересыпая в банку последние горсти черники.
— Да вот вспомнил, как однажды просыпали чернику из кузова и не собрали, а сейчас стало жалко,— ответил Дмитрий Васильевич.
КОМИССАР КОННОГО ДВОРА
Сергею Ильичу Пескову выпал счастливый случай побывать в мещерском городке, где давным-давно прошла его юность. Впрочем, в то время, когда он там жил, городок считался всего лишь рабочим поселком. Много перемен произошло в нем за эти годы. Были сооружены новые заводы, вокруг них возникли совершенно новые улицы, да и старые изменились до неузнаваемости. И люди встречались уже незнакомые. Но однажды возле почты он увидел рыженького вихрастого мальчишку и сразу узнал в нем Веньку Овчинникова, с которым в третьем классе сидели на одной парте. Но это был, конечно, не Венька, а может быть, внук того Веньки Овчинникова. В другой раз, встретив смуглую черноглазую девочку лет четырнадцати, Сергей Ильич прямо-таки оторопел и сказал:
— Постойте, вы — Нестерова?
— Фролова,— ответила девочка.— Нестерова — это фамилия моей бабушки.
— Ее зовут Ольгой?
— Нет, Ольгой зовут мою маму, но она тоже Фролова, а бабушка — Анна Захаровна.
Больше он уже не рисковал любопытствовать. Грустно возвращаться в мир своей юности почти через сорок лет...
В общем-то он недолго пробыл в том городе. Всего несколько дней.
Накануне отъезда ему захотелось сходить в «Липки», так до сих пор называют здесь городской парк на берегу озера, за хрустальным заводом. В двадцатом году школьники, в том числе и он, Сережа Песков, сажали там молоденькие деревца вокруг братской могилы, над которой стоял невысокий каменный обелиск с чугунной мемориальной плитой. Теперь деревья уже постарели, и кроны их совершенно сомкнулись. Лишь у могилы липы расступились, образуя словно бы круг караула. Перед самым обелиском на клумбе цвели настурции и темно-фиолетовые петуньи. С четырех сторон стояли деревянные скамейки. На одной из них, широко расставив ноги и опершись на суковатую можжевеловую палку, сидел старик в заношенном темном костюме, обвисшем на его сутулых плечах, как на вешалке. Сергей Ильич поздоровался и попросил разрешения присесть. Старик поглядел на него из-под очков и молча кивнул головой, а потом, когда Песков уже сел, спросил:
— Похоже, не здешний?
Песков ответил, что прибыл в командировку.
— Значит, управились?
— Как, то есть?
— Говорю, с делами, значит, управились и сюда отдохнуть завернули.
Сергей Ильич подтвердил, что с делами управился.
— А я вот к товарищу пришел посидеть.— Старик ткнул скрюченным пальцем в сторону обелиска.— Тут прописан товарищ-то...
Буквы на чугунной плите обелиска были неясными, как бы стертыми временем. Но Песков помнил, что там написано. Сверху в две строки:
Вы жертвою пали
В борьбе роковой.
Ниже — три имени:
Зотов М. Е.
Лаврентьев А. В.
Маленький С. Д.
И еще ниже — цифры:
1918
— Вот,— продолжал старик,— с Зотовым-то мы, можно сказать, друзьями считались. В революции вместе участвовали, оба комиссарами были. Теперь один я остался, да и то...— Он как-то отрешенно махнул рукой и добавил: — И то позабыли. Недавно в районной газете один автор статеечку написал о том, как здесь революция проходила. Ну, конечно, наврал с три короба. Хоть бы с живым-то человеком, со мной посоветовался. Так нет, даже фамилию назвать не изволил. Про него,— старик снова ткнул пальцем в направлении обелиска,— про Зотова, действительно, упомянул. Оно, понятно, о мертвом легче писать. А про живого, выходит, и знать не положено? Будто Лобзикова и не было вовсе...
Лобзиков! Теперь Сергей Ильич сразу вспомнил его. Жил он тогда недалеко от Песковых, а работал конторщиком на прядильной фабрике. Бывало, семенит по слободке, всегда в одном и том же сереньком пиджачке-обдергайчике, ни дать ни взять — воробьишко. Сосед Песковых котельщик Никифор Нестеров под пьяную руку так и называл его: воробей с тросточкой.
И вот в семнадцатом году этот Лобзиков удивил всех.
Весной после февральского переворота все поднялось и взбурлило в рабочем поселке. Вдруг обнаружились бывшие прежде тайными группы революционеров-подпольщиков. Из Питера приехал матрос Михайло Зотов, работавший до войны молотобойцем на здешнем заводе. Появилась присланная из Мурома стриженая пропагандистка Наташа. Чуть ли не каждый день на площади у главной конторы закипали шумные митинги. Ораторы выступали с высокого крыльца бывшего господского дома. Поселковым ребятишкам все это было диковинно, интересно. За кипением страстей наблюдали они, забравшись на старые ветвистые вязы, стоявшие перед домом. Оттуда все было видно, а в том, что говорилось, они по молодости лет еще не могли разобраться. Знали только, что коренастый, широкоплечий Зотов назывался большевиком и яростно спорил с муромской пропагандисткой. Выступая, он размахивал кулачищем, будто бил молотом, а Наташа молитвенно прижимала руки к груди.
Тут-то однажды и появился Лобзиков. Сначала его даже не узнали — в таком странном виде предстал он перед собравшимися на митинг. На нем была дамская жакетка, узкая в талии, с пышными, приподнятыми у плеч рукавами, опоясанная красным широким шарфом. Узкие брюки заправлены в охотничьи сапоги с широкими отворотами. Он пробрался к крыльцу, кто-то подсадил его и помог перекинуть ноги через деревянный барьерчик. Кто-то поощрительно выкрикнул: