Страница 101 из 108
Настроение скверное, буквально черное. Если Полину, нашу главную переводчицу, и таких девчонок, как Танюшка, Настёнка, сунули в разведку, значит… Не хочу, боюсь додумывать до конца.
Федька пытается успокаивать меня да и себя:
— Все нормально. Не одним мужикам получать ордена, надо и бабам. Были на войне, а тряхнуть, звякнуть нечем — обидно. Вот и пустили их зашибить по орденку, по медалёшке. — Но тут же понял, что сорвалось с языка глупое зубоскальство, и стал просить меня: — Не пересказывай этого нашим девушкам.
— Обязательно перескажу, — пообещал я, — чтобы они показали тебе, как они «зашибают орденки». Сказанул несуразицу! Да нам с тобой никогда не сравняться с нашими девушками. Что ты про них знаешь?
— Да, не много, — признался Федька.
— Наши девушки — героини. А ты ляпаешь про них.
— Ладно, забудем, — пошел Федька на мировую. — Расскажи про девушек. Чего они нагеройствовали?
— Полина, скажешь, не герой?
— Она — особая статья.
Да, мы задумывались о нашей Полине: что привело ее в десант, что ведет здесь — любовь к Родине или к мужу? В ней сложное сплетение любви, преданности, мужества, героизма.
Федька просит рассказать про Танюшку, Настёнку, Валю Бурцеву, которых знает только по имени. Но я отказываюсь:
— Не могу. Спрашивай у них сам. Я не распоряжаюсь чужими тайнами.
— Неужели такие тайны, что нельзя рассказать даже мне, твоему другу?
— Не в том дело, какие, а в том, что не мои.
И в самом деле, можно ли рассказывать про этих девушек, пока идет война, пока они живут во вражеском окружении? Пусть они еще побудут не героинями, а девушками-простушками. Сейчас им это безопасней, спокойней. А слава не уйдет от них. И кто думает о славе, когда всякая секунда жизни может оказаться последней!
Сегодня разведданные принесла одна Танюшка. Федька уже умчал их в бригаду. А Полина почему-то не явилась. Спрашиваю об этом Танюшку. Она отвечает резковато:
— Товарищ Корзинкин, не суйся не в свое дело.
Вообще она особа резковатая.
— Это и мое дело.
— Твое дело — бегать туда-сюда и ни об чем другом не заикаться. Бегать и помалкивать.
Она права, возразить нечего. Но меня возмущает ее тон, и я говорю:
— Ты сегодня расфыркалась, как генеральша.
— А ты кто, чтобы читать мне мораль? Тоже невелик генерал, от горшка два вершка. Все, объяснились?
Танюшка поворачивается к выходу, но медлит уходить. Может быть, ждет моего слова «останься». Мне тоже неохота отпускать ее. Пусть резкая, жесткая, но в то же время такая прекрасная. Если простонародная, бедная одежда принижает Полину, придает вид покорности, забитости, то у Танюшки она подчеркивает ее независимость, недоступность, ее гордую красоту.
— Куда спешишь? Посиди! — говорю я, отбросив свое самолюбие.
— Не могу.
— Не хочешь? Обиделась?
— Не «не хочу», а не могу. Сегодня никак. — Подходит ко мне близко-близко и шепчет тихо-тихо: — Сегодня Полина ночует в немецком штабе.
— В каком? Зачем?
— Слушать, что будут говорить офицеры.
— Как слушать — явно, тайно?
— Кто же пустит явно? Ну, все-все. Я пошла, мне надо быть там.
— Тоже в штабе?
— Около.
Тут я загораживаю собой выход из убежища и говорю:
— Пойдем вместе!
— Повтори!
— Пойдем вместе!
Темные Танюшкины брови вздрагивают и сначала надвигаются на глаза, делаются короче, но шире и гуще, затем высоко поднимаются, становятся длинней, но уже с изломом. Она сердито тычет меня пальцем в грудь и шепчет с непреклонным убеждением:
— Ты сошел с ума.
— Обрадовала! — И ядовито: — Спасибо!
— Кто кого больше обрадовал, неизвестно.
— Но ты можешь выслушать сумасшедшего?
— Говори. — Она приподняла руки, будто хотела закрыть уши, но передумала и уронила вдоль тела.
— Я не могу валяться здесь бревном, когда Полину, может быть, уже терзают.
— Но ты не спасешь ее, — возражает Танюшка, — наоборот, только погубишь.
— А ты спасешь?
— Я могу пригодиться.
— Так же и я могу пригодиться.
— Нет, никак. Только выползешь отсюда — тебя схватят. Поднимется шум. Сорвешь все наше дело. Самое лучшее — сегодня тебе валяться здесь бревном. — Танюшка старается выскользнуть на волю. — Пойми это! Пусти меня!
— Не пущу одну, что хочешь делай! — и крепче заслоняю выход.
— И сделаю, — угрожает Танюшка. — Сделаю, если не пустишь. Я обещала Полине, я должна быть около штаба. Посторонись, пропусти!
— Нет.
— Я убью тебя, — шепчет Танюшка. Весь разговор идет шепотом и потому кажется неправдоподобным, шутливым.
— Ты — меня?
— Да.
— У тебя нечем. — Я не вижу у Танюшки оружия.
— Ножом. Вот этим, — и показывает десантский нож.
— И ты способна?
— Должна.
У нее такое лицо, нахмуренно-окаменевшее, и вся она какая-то как замороженная, что… Я освобождаю выход. Она мгновенно становится подвижной, мягкой, ласковой.
— Пойми, дурачок, тебе нельзя туда, нельзя. Там знают одно: если не немец, не полицай, — значит, партизан, десантник. И на виселицу. Сам повиснешь и нам поможешь. Тоже только повиснуть. — Она коротко взмахивает рукой: до свиданья! — и уходит.
В убежище стало невыносимо: и душно, и тоскливо, и тесно, хотя могут одновременно поместиться четверо-пятеро. Выползаю и ложусь около двери, как цепной пес у конуры. Видно мне только бугорок глины, выброшенной из убежища, кусочек нагого сучковатого сада, будто переплетенного колючей проволокой, и ломтик ночного темного неба с мелкими, «лейтенантскими» звездочками.
Этого слишком мало, чтобы понять, что происходит в Свидовке и вокруг него, и стараюсь угадать это по шуму. На дорогах непрерывно гудят и урчат автомашины, иногда громыхают танки. С глухим, хрипловатым воем пролетают самолеты-бомбардировщики и с высоким, чистым звоном — истребители. Противник подбрасывает в Свидовок пополнение.
Меня все сильней мучит раскаяние, что я отпустил Танюшку, не увязался за ней, мучит тревога за Полину. Мне кажется, что беда неминуема. Нельзя медлить, надо выручать Полину.
Но где, в каком штабе, искать Полину? В Свидовке много немецких штабов. И все-таки, может быть, надо идти, пусть наугад, пусть это бесполезно и ничего, кроме пули в лоб, не найду… Но бывают такие «надо», которые выше всех соображений, когда лучше погибнуть любой, самой зряшной, смертью, чем остаться живым.
Ночь идет медленно, как пытка. На рассвете прибегают вместе Танюшка и Полина.
— Скорей в бригаду! — бросает Танюшка, едва приостановившись.
И дальше два часа бежим без останова. Прямо в штаб бригады: Полина с Танюшкой достали очень важные сведения.
В штабе бригады офицерское собранно. Мм предполагаем, что обсуждается план того главного удара, ради которого сброшен наш десант. Усиленная разведка в последние дни, передвижение противника, наши удары по дорогам — все, все подсказывает, что наступил момент для большой схватки. Мы хорошо знаем обстановку, нам достаточно набросали оружия. Ждать — только портить себе: обстановка и соотношение сил могут измениться не в нашу пользу.
Наша «землянка» вся дома. Лежим, сидим, снова ложимся. Делать нечего и нет охоты. Все обычное, ежедневное — зашить дыры на обмундировании, укрепить разболтавшиеся пуговицы — кажется до ничтожества мелким.
И начинается разговор: для чего рождаются и живут люди, для чего Вселенная и жизнь, для чего все, что существует. В бога и в какое-то божье назначение для Вселенной, для жизни, для людей никто из нас не верит. Постепенно, по кирпичику, складывается мечта о правильной, справедливой жизни. Жить надо как-то так, чтобы сразу и для себя и для других, чтобы всем было хорошо, интересно, свободно. Чтобы не надо было воевать.
Человек не должен угнетать ни других, ни себя, на то он и человек, существо с душой и разумом.
Наш мирно-мечтательный разговор обрывает команда:
— Выходи-и!.. Становись!
37
Нашей бригаде дан приказ захватить село Свидовок, разгромить накопленные там противником воинские силы и облегчить этим переправу через Днепр советским частям, действующим с левого берега.