Сын

Ни один белый, даже ирландец, не стал бы целый час рыть землю ради пригоршни мелкой картошки, но я-то понимал, что еще легко отделался. Я был сыт, холодными ночами согревался у огня, а рядом спокойно спали другие люди. Могло сложиться и так, что над моей могилой уже шелестела бы молодая травка, а дорога в рай стала бы скользкой от моей крови.

Все ждут, что я начну рассказывать, как внезапно осознал сходство между собой и чернокожими, которых мои соотечественники держали в рабстве, но, к сожалению, ничего подобного мне не приходило в голову. Я беспокоился только о себе. Я был вроде пустого сосуда, который нужно наполнить какой-никакой пищей и редкими милостями, перепадающими от индейцев; ковылял по жизни, пробираясь через очередной день, и не ждал ничего кроме лишнего куска еды, случайного доброго слова или нескольких минут покоя.

А что до побега, так между этим селением и цивилизацией простирались восемьсот миль засушливой прерии. Первый раз меня поймали ребятишки. Во второй раз – сам Тошавей, и отдал своим женам. Они в компании со своими мамашами поколотили меня до полусмерти, разрезали мне ступни, а потом еще долго совещались, не выколоть ли мне глаз, для надежности. Я понял, что следующая попытка артачиться станет последней.

Шкура выделывается так: расстилаешь ее на траве, шерстью вниз, растягиваешь и закрепляешь колышками. А потом опускаешься на колени и принимаешься скрести, тупым обломком кости отскабливаешь жир, остатки мяса, прочую дрянь. Если скребок слишком острый или ты скоблишь неаккуратно, можно проткнуть шкуру насквозь, а значит, испортить ее – за это побьют.

Отскоблив сколько можно, я посыпал очищенные места древесной золой, чтобы щелок размягчал жир; в перерывах меня посылали за водой, за дровами или заставляли свежевать и разделывать оленей, которых притаскивали с охоты мужчины и юноши. Единственное, чего я не делал, – не шил и не чинил одежду, хотя, пожалуй, женщины и этому меня научили бы. Они не поспевали за нуждами мужчин, которым постоянно требовалось то одно, то другое: новая пара мокасин или штанов (одна бизонья шкура); теплый плащ из медвежьей шкуры (две шкуры); волчий плащ (четыре шкуры). Шкуру приходилось разрезать, чтобы подогнать по размеру и форме тела человека, а поскольку на обработку одной-единственной оленьей или волчьей шкуры уходил целый день, оплошности здесь не допускались.

Женщины мастерили все инструменты, которыми пользовалось племя: топоры, шилья, иглы, мотыги, скребки, ножи и ложки. Кроме того, они плели веревки, нити, лассо, шнурки. Племени нужны были целые мили разных веревок, которыми крепилось все: типи и одежда, седла и седельные сумы; уздечка и конские путы – это тоже веревка. Все в жизни индейца, все его оружие и инструменты скрепляли веревочные узлы. И эти веревки, дюйм за дюймом, нужно было еще сплести. Листья юкки и агавы размачивали и слегка отбивали, годилась также трава или кора кедра. Размягченные волокна сплетали в длинные веревки. В дело шли и жилы животных – оленьи сухожилия разжевывали до мягкости. Самыми ценными считались позвоночные сухожилия – они длинные и эластичные, но их так мало, что использовали их только для оружия, женщинам запрещали брать ценные волокна на хозяйство.

В крайнем случае веревку можно было сделать из сыромятной кожи, но для нее находилось лучшее применение, а влажная она вдобавок отлично растягивалась. Кусок кожи расправляли и разрезали по спирали полоской в пару дюймов шириной, начиная с края, пока вся кожа не превращалась в одну длинную ленту. Для лассо требовалось шесть таких кожаных лент, и обычно каждый воин сам плел себе лассо, если поблизости не оказывалось ничем не занятой женщины.

Команчей страшно раздражало невежество и неловкость белых пленников. Сами они с детства знали: неважно, сколько времени потребуется – минута или час, – чтобы развести огонь или сделать кинжал, выследить животное или врага, но от этого может зависеть жизнь или смерть. Никто не мог состязаться с индейцами в лености, когда заняться было действительно нечем, в остальное время они трудились терпеливо и старательно, как ювелиры. В лесу они замечали малейшую былинку, знали, как она называется, в какое время съедобна, можно ли ее использовать для лечения. Они могли выследить любое живое существо, ступавшее по этой земле. Любого из них можно было оставить нагишом посреди леса или прерии, а через несколько дней он уже наладил бы нормальную жизнь, даже не лишенную комфорта.

Мы рядом с ними казались тупыми ленивыми волами. Индейцы никак не могли взять в толк, почему им не удается истребить нас всех до единого. Тошавей частенько приговаривал, что женщины бледнолицых, видать, откладывают яйца, как утки, и из них каждую ночь вылупляются новые бледнолицые, так что перебить их всех просто невозможно.

А я все скоблил и скоблил шкуры; и засыпал, и просыпался с ощущением скребка в ладони. Когда шкура была вычищена и высушена, мы брали кожаный бурдюк и пропитывали ее каким-нибудь подходящим жиром, салом, мозгами, мыльным отваром юкки (для этого я выкапывал растение, разрубал, тащил в селение, там размачивал, толок и кипятил) или просто смазывали подтухшей печенкой. Чаще всего использовали медвежий жир, и на медведей охотились только из-за него. Отец и прочие жители приграничья считали медвежатину с медом королевским ужином, но индейцы ели мясо медведя, только если поблизости не было никаких копытных.

Если на шкуре оставалась шерсть, ее дубили с одной стороны, в противном случае – с обеих. Потом наступала пора самой противной работы: два дня напролет надо было разминать, тискать, выкручивать кожу, чтобы она стала мягкой. И окончательный штрих – прокоптить, чтобы сделать водонепроницаемой. Но если кожу готовили на продажу, то этим уже не занимались.

Однажды, дело было в августе, Неекару остановил меня, когда я тащил мехи с водой. Почти все лето мы не виделись, хотя жили в одном типи, – Неекару часто уезжал, а даже если был рядом, женщины не давали мне покоя, заставляя трудиться от темна до темна.

Из последнего набега он вернулся со скальпом, и теперь, хотя внешне он все еще оставался долговязым подростком, женщины искали его расположения, а мужчины приглашали к своим кострам. Никакой особой церемонии инициации у команчей не было – никаких испытаний в меткости или мужестве вроде подвешивания на крюках за соски. Если ты чувствовал, что готов, то просто отправлялся с мужчинами в набег; сначала присматривал за лошадьми, а со временем тебе позволяли ввязаться в бой.

– Это женская работа, – бросил Неекару вместо приветствия.

Воду надо было отнести к типи, а потом предстояло еще накопать картошки.

– Они заставляют меня.

– Так скажи, что не будешь этого делать.

– Тошавей побьет меня.

– За это – никогда.

– Ну, тогда побьют его жены, мать и соседки.

– И что?

Мы молча прошли несколько шагов.

– А как мне им про это объяснить?

– Просто прекрати это делать. Остальное – неважно.

Мы медленно поднимались по склону холма. День выдался прохладный, и женщины ко мне не очень приставали. Я не видел особых причин будить лихо. Неекару, должно быть, догадался, о чем я думаю, потому что внезапно остановился и с силой толкнул меня в живот. Я рухнул на колени.

– А теперь внимательно слушай, ради своей же пользы.

Я кивнул, осознав, что прежде с трудом сдерживался бы, чтоб не убить его, а сейчас лишь надеялся, что он не будет меня больше колотить.

– Каждый человек хочет быть неменее[45], и тебе дают такой шанс, а ты отказываешься от него. Когда индейцы в резервациях голодают – чикасо, чероки, вичита, шауни, семинолы, квапа, делавары, даже апачи, осаджи и многие мексиканцы, – они стремятся стать частью нашего племени. Они бегут из резерваций, рискуют ооибенкаре[46], половина из них погибает в поисках наших стоянок. Как ты думаешь, отчего так?

45

Самоназвание команчей, буквально – «наш народ».

46

Быть повешенным (ком.).

Конец ознакомительного фрагмента. Полная версия книги есть на сайте ЛитРес.