Внимание: «Молния!»

Разрабатывая Луцко-Ровенскую операцию, Николай Федорович учел донесения партизанских разведчиков. Западнее города Сарн у гитлеровцев не было сплошного фронта. Надеясь на сильно заболоченные в распутицу леса, они создали вблизи дорог только ряд опорных пунктов и там расположили гарнизоны.

Такая система вражеской обороны позволяла Ватутину совершить подвижными войсками обходной маневр и совместно с партизанскими соединениями ударить во фланг и тыл десяти фашистским дивизиям и двадцати четырем батальонам полицейской группы «Прюцман», Ватутин придавал этой операции еще одно немаловажное значение: она не позволяла командующему 4-й танковой армией Раусу оказать помощь корпусам Штеммермана и Маттенклота.

Посматривая на часы, Ватутин сидел, по привычке положив руки на оперативную карту, с первым ударом орудий готовый взяться за линейку, циркуль и карандаш.

Оперативная карта! Это схватка умов двух противоборствующих армий и, конечно же, судьба войск, их победа или поражение. Склоняясь над ней, командующий фронтом должен предвидеть ход и исход самых напряженных сражений. Он отвечает за них перед Родиной.

— Наши действия продуманы и взвешены. Но... Все покажет прорыв вражеской обороны. — Жуков встал из-за стола, прошелся по комнате и добавил: — Мне сейчас вспомнились слова Сталина, сказанные им после возвращения в Москву с Тегеранской конференции: «Рузвельт дал твердое слово открыть широкие действия во Франции в тысяча девятьсот сорок четвертом году. Думаю, что он слово сдержит. Ну, а если не сдержит, у нас хватит и своих сил добить гитлеровскую армию».

— Я понимаю вас, товарищ маршал. Если у нас сегодня будет успех — не за горами Берлин.

Жужжащие звуки зуммеров в трубках полевых телефонов и далекий грохот боя. Фронт на сотни километров сразу распростер свои огненные крылья. Прозвучали полные надежды слова «начали» и «пошли».

Первые часы боя принесли свои неожиданности и потребовали от Ватутина гибкости, быстрого маневра. Армия Жмаченко хотя и прорвала вражескую оборону, но дальнейшее ее продвижение противник сковал беспрерывными контратаками. Почувствовав успех на участке армии Трофименко, Николай Федорович перебросил туда свою основную ударную силу, только что сформированную 6-ю танковую армию под командованием генерала Кравченко.

Вскоре из Сарн пришли донесения. Подвижные войска Пухова, обходя опорные пункты, успешно продвигались вперед. Радиоперехват с бортов вражеских разведывательных самолетов свидетельствовал о том, что воздушные наблюдатели все еще не могли разобраться в наземной обстановке и принимали наступление регулярных войск за рейды крупных партизанских отрядов.

Зато на юге, быстро разобравшись в обстановке и увидев серьезную угрозу для своих войск, Манштейн танковыми клешнями сдавил горловину прорыва и заново создал линию обороны. Ему удалось отрезать два корпуса от штаба и тыла 5-й гвардейской танковой армии и от главных сил 2-го Украинского фронта. Но, выйдя на оперативный простор, два танковых корпуса продолжали развивать наступление. Они с боем взяли Шполу и устремились к своей основной цели — Звенигородке.

— Пока Конев снова прорвет фронт на Гнилом Ташлыке и установит с корпусами связь, надо нам сейчас же бросить навстречу сильный подвижной отряд, — сказал Жуков.

— Возглавить отряд должен смелый и талантливый генерал.

Выбор Ватутина тут же пал на заместителя командира 5-го мехкорпуса генерал-майора танковых войск Савельева. В свое распоряжение он получил тридцать девять танков, шестнадцать самоходно-артиллерийских установок, истребительно-противотанковую батарею и двести автоматчиков десантом на танках и грузовиках.

Ватутин приказал командиру подвижного отряда обходить укрепленные опорные пункты, не ввязываться за них в бой, помнить только одно: вперед со всей скоростью на соединение с танкистами 2-го Украинского фронта.

А пока в предрассветной мгле генерал Савельев невдалеке от села Виноград «сколачивает» свой штаб, выстраивает войска в колонну, объясняет командирам рот маршруты, устанавливает скорость движения и сигналы.

На головном танке Козачук ждет команды к выступлению. «Хорошее кто-то дал селу название — Виноград. Зелен сад-виноград! — думает он. — Да где там... Только ветер да снег».

Проглянет солнце, и снова непогода. В полях за войсками неотступно, как тень, тянется ранняя распутица. На дороге ухаб на ухабе. Вода заливает за голенище. Пойдут солдаты по обочине — сразу наляпает на сапоги пудовое черноземное месиво. Солдаты устали катить на руках пушки, подталкивать застрявшие в грязи грузовики. Моторы воют от натуги. Колеса крутятся, а машины — ни с места, только расшвыривают комья грязи да еще глубже уходят в ярко-черную жижу выбоин.

А кони идут! Проходят кавалеристы даже с гармошкой мимо засевших в колдобинах трехтонок, которые ждут помощи от танкистов.

Глядь, откуда ни возьмись — Шершень, как прозвал Иван усатого солдата-артиллериста, задиру и вечного пересмешника. «Шершень... Шершень... Как же его фамилия? А-а-а... Шершенев!» Стал у дороги, хвалит конников и с усмешкой посматривает на озабоченных водителей грузовиков, не может обойтись без подковырки:

— Видите, вот когда одна лошадиная сила лучше сорока.

Лучше? Да не всегда. Ручьи, которые недавно робко точили снега, теперь взбухли и превратили низкие берега в топкое болото. И кони, выбиваясь из сил, плывут на брюхе по грязи.

Ледяная вода по пояс, по грудь ездовым. Но ничего не поделаешь. Приходится выручать коней, вытаскивать подводы из топи.

— Давай, хлопцы! Раз, два, взяли!

— Пошло дышло! Куда повернул, туда и вышло!

— Давай, давай... Поехали!

«Конь хорош! Танковый двигатель еще лучше. Но ничего нет надежнее и сильнее солдатского плеча». Только так подумал Козачук, как этот самый Шершень тут как тут, рядом оказался.

— Иван, ты?

— Я.

— Мы с тобой — как иголка с ниткой! — И побежал к своим батарейцам.

С рассветом в степи загудел ветер. Летит навстречу отряду густой липкий снег. С первого дня войны на танке Иван. В каких только переделках не побывал, сколько походов пришлось совершить, а такого еще марш-броска не помнит. Да и думать об этом некогда. Местность! Какой ее только бог сотворил? Не иначе, как бог войны сделал ее прямо-таки неприступной. Тут тебе и высотки и овраги, крутые подъемы, обрывистые спуски и бесчисленные ручьи, образовавшие топи. «Ах, ты, степь широкая, ах, ты, степь привольная...» Да об этом только в песне поется. После дождя и снега сгрудились низкие тучи, нависли туманы, и нет никакой видимости. Когда же пробьется солнечный луч сквозь эту мрачную сырость, чуть раздвинет степную даль, — проплывут в стороне потемневшие от дождей соломенные крыши хат, высокие голые тополя да, словно надутые голубые шары, купола старых церквушек. Ударят, зальются с колоколен пулеметы, как цепные псы, залязгают железом. А отряд, не ввязываясь в бой, уходит в степь все дальше и дальше.

Только на второй день под Тихоновкой зажали на дороге вражеский заслон в клещи и сразу четырем «тиграм» дали в лапы по факелу. Восемь пушек достались целехонькими. Бежали бравые гренадеры, — кто в лес, кто в овраг. Не ждали они удара с тыла. Радость в душе Ивана удвоилась, когда из села, потрясая оружием, стали высыпать наши бойцы:

— Спасибо за выручку, братцы! Мы выстояли! Дождались вас!

Выходила из окружения стрелковая дивизия, а за ней и гвардейская мотострелковая бригада.

Тут снова, откуда ни возьмись, появился Шершень. Окинул он взглядом вызволенных из кольца бойцов и выпалил:

— Что это вы за гривы да бороды отрастили? В попы, что ли, собрались?

— Побыл бы ты восемнадцать дней на горячем пятачке.

Усмехнулся, подбоченясь, Шершень.

— Я пять раз пережил такое. Когда слева припекало и справа было не холодно. — И растянул гармошку. — Трубочиста любила, сама чиста ходила.

«Загнул Шершень. А может быть, правду сказал? — подумал Козачук. — Да нет, видать, так оно и было. Артиллерист он что надо. Сам видел, как от его снаряда «фердинанд» вспыхнул. Все за гребень высотки прятался, одну только пушку выдвигал, а Шершень сманеврировал и как следует ему врезал. Вон как горит, долго еще полыхать да дымить будет».