Сохраняя веру (Аутодафе)

Я не мог сдержать гордости за дядю. Саул не только повел себя как настоящий лидер — то есть поставил во главу угла благополучие своего народа, но и бесстрашно заявил о своей позиции в публичной форме.

— Нет сомнения, многие видные раввины-ортодоксы обрушатся на него с критикой. Уверен, что и в самом Бруклине у него друзей не прибавилось, — добавил реб Видаль. — Вы считаете, он правильно поступил?

— На сто процентов! — ответил я. — Первейшей обязанностью лидера является обеспечить сохранение своего народа в истории. У Саула были на то все законные основания. Да и сама Библия весьма противоречиво определяет границы Еврейского государства. Исход, глава пятнадцатая, стих восемнадцатый, подстрекает наше честолюбие, называя нашей всю территорию «от Нила до Евфрата», тогда как Книга Судей в первом стихе главы двадцатой упоминает лишь землю «от Дана до Вирсавии», что не включает ни Хайфу, ни пустыню Негев.

— Согласен. Это очень сложный вопрос, — поддакнул реб Видаль. — Боюсь, здесь не может быть простых ответов.

Мы пели и ели. И опять пели. Я — громко, чтобы слышала Мириам, а она — так тихо и робко, что мне временами казалось, она только шевелит губами. На протяжении всей трапезы я невольно наблюдал за ее родственниками, которые — включая дядю Эйба! — то и дело обменивались взглядами и одобрительно кивали.

В начале одиннадцатого я нехотя распрощался с Видалями и медленно зашагал с Эйбом к своему временному пристанищу. До полудня я не увижу своей Мириам (Господи, пожалуйста, сделай, чтобы она стала моей!.) — если, конечно, не осмелею настолько, чтобы во время утренней службы посмотреть на женскую галерею в синагоге. На что в данных обстоятельствах я ни за что не решусь.

Оставшись вдовцом много лет назад, Эйб сейчас был рад моему обществу. Мы расположились в гостиной и принялись рассказывать друг другу историю своих семей — хотя, конечно, мою он в общих чертах знал. Он всячески подчеркивал, что Видали являются прямыми потомками Хаима Витала, изучавшего богословие в Святой Земле в шестнадцатом веке вместе с Исааком Луриа.

Их ветвь осела на юге Франции, где в определенных районах, в том числе в Авиньоне и Экс-ан-Провансе, средневековые папы разрешали селиться евреям. Видали были французскими гражданами на протяжении пяти с лишним веков, пока не пришли нацисты и не сочли евреев новой разновидностью печного топлива. Те, кто выжил, не знали ни слова по-английски и потому решили эмигрировать в Квебек. Так они здесь и оказались.

Я рискнул провести небольшое расследование.

— Сколько Мириам лет? — спросил я.

— Восемнадцать, храни ее Господь!

— Почему же тогда она до сих пор не замужем? — Я поспешил добавить: — Мне, конечно, от этого только лучше…

— Ах, — улыбнулся Эйб, — брат говорит, никак не удается подобрать ей достойного жениха. Но если честно, когда ваш младший ребенок — дочка, да еще такой бриллиант, как Мириам, вы не станете спешить выдавать ее замуж. Вообще-то, в последний год или полтора брат все же смирился с неизбежным и потихоньку вел переговоры кое с какими семьями. Мне кажется, один ему даже понравился — сын Десслеров, — но тут взбунтовалась Мириам…

— Как она это мотивировала? — разволновался я, в душе надеясь, что причиной стал не солидный возраст претендента — как у меня.

— Она заявила, что он недостаточно ортодоксален.

Сердце у меня упало. Какая горькая ирония! Пойди я по стопам отца, моя принадлежность к ортодоксальной вере ни у кого не вызывала бы сомнений. А теперь — по крайней мере, в глазах реба Видаля — я «ковбой». Не многим лучше, чем «инопланетянин».

Ночь я провел без сна. Я ворочался, метался, гадал, хватит ли у меня времени исправиться. Даже такой любящий и ревнивый отец, как реб Видаль, не продержит ее в девицах до девятнадцати лет. Времени у меня было в обрез.

На следующее утро в шум я был удостоен особой чести возглашать отрывок из Пророков. Вокальными данными, как у сестры, я, конечно, похвалиться не мог, но зато имел мощные легкие, а я помнил, что компенсировать музыкальный слух громким голосом отнюдь не противоречит нашим традициям. Я пропел и молитвы, и сам отрывок во все горло.

Когда я поднимался на биму, сердце у меня колотилось не меньше, чем в день моей бар-мицвы, а руки вспотели даже сильней. Ибо на самом деле я только теперь становился мужчиной. Забудь я сейчас текст, запнись хоть самую малость — и другой возможности мне уже не представится. Сегодня у меня была одна цель — добиться руки благочестивой Мириам, и я ни секунды не сомневался, что она на балконе будет по книжке следить за каждым пропетым мною словом.

Закончив «исполнение», я услышал, как со всех сторон раздались одобрительные возгласы. Мужчины обменивались комментариями: «Сын рава Луриа…», «Думаю, Видаль сделал удачный выбор…», «Если Мириам, как обычно, откажется, я бы с удовольствием заполучил его для своей дочери…»

Потом, за обедом, случилась удивительная вещь. Хозяин дома рассуждал о части Писания, которая была предыдущей недельной главой, я цитировал Раши и всех прочих толкователей, каких только мог припомнить, и тут мою тарелку из-под супа взял ангел. Это Мириам — а не ее мать, как полагалось бы в такой ситуации — оказалась в непосредственной близости от меня под тем предлогом, что меняет мне тарелку.

Вынести эту близость было почти что выше моих сил. Мне безумно хотелось поближе вглядеться в ее лицо, но я сделал вид, что увлечен философствованиями ее отца. На самом же деле от ощущения ее неземного дыхания на моей щеке сердце у меня так и зашлось.

Закончив еду и прочитав молитву, я вежливо попросил у реба Видаля разрешения прогуляться с его дочерью — не наедине, конечно, а в чьем-нибудь сопровождении.

— Что ж, — заулыбался он, — если моя жена себя достаточно хорошо чувствует… Думаю, немного солнышка никому из нас не повредит.

Перспектива остаться вдвоем с Мириам привела меня в восторг. Ибо на самом деле вполне можно сказать, что мы были вдвоем. Реб Видаль с женой шли нарочито медленно, так что мы с Мириам быстро оказались метров на пятнадцать впереди.

Я опять занервничал и не знал, как начать разговор. Чем я его закончу, я хорошо знал — эта часть у меня была распланирована.

Скоро я обнаружил, что, при всей своей скромности, Мириам отнюдь не страдает робостью. Ее манера держаться чем-то напоминала Дебору. Она взяла инициативу в свои руки.

— Скажите, Дэниэл, — впервые она обращалась непосредственно ко мне, — чем вы конкретно занимаетесь?

— Ну, много чем, — неловко ответил я. — Преимущественно учу. Понимаете, в Новой Англии много евреев, которые живут разбросанно, и их необходимо было как-то организовать. Очень трудно сохранять свои религиозные традиции, когда вокруг деревьев больше, чем людей.

— Они все ортодоксальные евреи? — поинтересовалась она.

— Не совсем, — неуверенно ответил я: мне не хотелось уходить от ответа, но и говорить в пренебрежительном тоне о своей пастве я тоже не хотел. — Прежде чем учиться, людям нужен свет, чтобы читать. Я вижу свою задачу в том, чтобы подготовить их души к тому, чтобы они следовали своей вере в той степени, в какой они сами захотят. Понимаете, о чем я говорю?

— Да. Это новый подход, наверное? Можно сказать, вы помогаете им очиститься.

Хоть я и был безнадежно влюблен, я не мог оставить незамеченной эту завуалированную критику.

— Простите, Мириам, но их единственный грех — это невежество. А это не требует очищения. Когда я начинал в этих краях шесть лет назад, они знали только одно слово: «Аминь». Теперь все они в состоянии осилить хотя бы «Господь наш Бог, и Бог един». Разве это не удивительно?

Она задумалась. Должно быть, она пыталась угадать, что скажут ее наставники о моей радикальной философии. Затем она набралась смелости и спросила:

— Мой вопрос, может быть, покажется вам наивным, Дэнни. Но я бы хотела спросить: вы этому и желаете посвятить свою жизнь?

Вопрос на засыпку. Настоящее минное поле.