Байки старпома Корнева

Александр Тюрин. Байки старпома Корнева

Из Мурманска на Певек

Рейсы на Певек у меня всегда проходили гладко – однако на сей раз где-то наверху или внизу решили, что это уже перебор. И всё не заладилось с самого начала, поступательно развиваясь от мелочей к более крупным гадостям: перегоревший чайник, разлившийся в рундуке шампунь, упавший в море стакан с подстаканником (подарок деда-полярника), помочившийся на капитанском мостике кот Барсик, вышедший из строя радар прямо во время моей вахты, экран которого вдруг вспыхнул, показав все мыслимые и немыслимые цели – льды, волны, потоки дождя и снежные заряды, а потом ушел в нирвану. Тут и усложнившаяся ледовая ситуация в проливе Лаптева, что оказался забит сплоченным льдом, несмотря на хорошо пропиаренное глобальное потепление. Из-за этого мы пошли на норд-ост, к проливу Санникова. Ну да, имени того самого Якова Санникова, который ухитрился разглядеть растаявшую не позднее десяти тысячи лет назад Арктиду.

И вот тебе ягодка на адском торте: сели на камни около девяти утра в кабельтове от отсутствующего на карте островка, имея на траверзе правого борта остров Столбовой.

На вахте стоял третий помощник, собственно и предварительная прокладка курса была его. А я как раз пошел навестить «кабинет задумчивости». И именно тогда, когда я пребывал в гальюне, всё вдруг переместилось с приличной угловой скоростью и моя головой впилилась в зеркало. Треск, трещина на стекле, что, кстати, является дурной приметой, капли крови и моя удивленная физиономия. Как был, в трусах и тельнике, выскочил на палубу.

Возмущенная повариха тётя Даша, грозящая увесистыми кулаками незнамо кому, почти неоновая мгла, сквозь которую еле проглядывает желтовато-звериный зрак солнца, темный кильватерный след, несколько камней, настороженно выглядывающих из воды и покрытых инеем – словно седые головы троллей. И последний мазок на картине: внедорожник капитана, смайнавший с палубы в воду, о чем красноречиво свидетельствует пустое место на палубе и пузыри на воде – такие отчетливые в свете включенного рубочного прожектора. Как хорошо, что у нас не имелось ничего весомее джипа на верхней палубе – иначе это хозяйство, сорвав крепления, высыпалось бы за борт, попутно уронив судно.

После переговоров по радио стало ясно, что судно-спасатель подойдет через два-три часа. Смещения груза нет, ни одно живое существо не пострадало, если не считать меня с помазанным зеленкой лбом, экипаж полностью подготовлен к борьбе за живучесть судна, аж дым из ноздрей идёт; аварийных повреждений (за исключением разбитого зеркала в гальюне, пары упавших кастрюль на камбузе и личной тёти Дашиной банки с солеными огурцами) тоже не наблюдается. Да, что-то случилось с гидравлическим приводом у рулевого устройства, но это хозяйство старшего механика. Я решил по-быстрому, при помощи надувной лодки, прогуляться на бережок, якобы для изучения навигационной обстановки, а на самом деле, чтобы не слышать горестные капитанские стенания; с собой взял только матроса Лямина.

Довольно лихо соскочил на припай, правда поскользнулся в своих полуботиночках, однако ж не свалился в воду за счет орлиного взмаха руками, затем втащил лодку с матросом, который был представительным мужчиной и прыгать боялся. Поскольку засвистел неслабый норд, сразу стал мечтать о возвращении на судно. Но в рытвине среди камней, метрах в полусотне от уреза воды, я заметил довольно пеструю «клумбу» с цветами альпийского типа, в основном фиолетово-розовая армерия – семена пролежали все десять тысяч лет со времен приснопамятной Арктиды (небось и мамонты на них потоптались), а сейчас проросли в протаявшем грунте.

От того момента осталась у меня фотка. На ней я один; селфи с выпученными глазами не мой формат, поэтому со всей ответственностью снимает матрос Лямин; изображаю радость, несмотря на зеленую звезду во лбу, а подалее уже заметна та самая клумба. Где найдется могила.

Посреди клумбы имелась насыпь с упавшим крестом, под которой лежал Василий Корень, сын Петров, скорее всего, промысловик времен государя Алексея Михайловича, если не Михаила Федоровича. Начиная с первопроходца Ивана Реброва, а это примерно 1635-ый год, русские регулярно ходили морем на восток от устья Яны; на недалеком Столбовом острове немало свидетельств пребывания там промысловиков и служилых во второй половине 17 века, и на «чертеже» земли сибирской Ремезова он имеется.

Имя захороненного промысловика, собственно, стало известно из надписи, вырезанной на одном из сучков, пошедших ему на крест. Север долго хранит следы и получалось, что этот мужик-кремень похоронил сам себя. Я смотрел на человека, который ждал встречи не менее 350 лет, на его истлевшую одежду вроде парки, шапку с опушкой из волчьего хвоста, ноговицы из сыромятной оленьей замши, изъеденное ржавчиной, но всё же уцелевшее лезвие ножа, прекрасно сохранившиеся иглы и шила из кости – одно из них взял на память, кремень от огнива, гребешок. Волосы у Василия, кстати, были светлые и кудрявые, как у Роберта Планта из «Лед Зеппелин». Особенно притягивала внимание глиняная трубка. Табакокурение в эпоху Алексея Михайловича порицалось, и справедливо, но из песни слова не выбросишь. Василий Корень, уже лежа в могиле, был ещё жив, выкурил трубочку, потом закрыл себя камнями и отошел в лучший мир.

Поскольку мне в момент раскопок было весьма зябко, я прекрасно понимал, каково было ему лежать там ещё живым. Машинально потянулся в карман за забытыми на борту сигаретами, когда над головой мощно прогудел экранолет «Бе-2600» Северного флота и махнул огромными крыльями, мол, не дрейфь, если совсем озябнешь – заберем. Так соединилось прошлое, настоящее и будущее.

А через час подошёл спасатель, оказавшийся иностранным научным судном, собственно тогда и началась эта история.

Иностранные ученые, как они себя называли, по виду были настоящие «гринписи» с запахом травки и следами героиновых инъекций; что они делали у нас, в Восточно-Сибирском море, я лишь много спустя понял. И команда там была той же масти; глаза у всех, как сонные мухи на солнцепёке. Спасатели из них получились никакие, так что аварийную партию пришлось полностью формировать из наших и, можно сказать, за свои деньги самим себя стаскивать с камней. С того «летучего голландца» мне более всего запомнилась Инга Штернберг, рижанка, нормально шпрехавшая по-русски и работавшая в европейском «институте генетического наследия» на Шпицбергене. По крайней мере, в личной беседе она не показалась средним представителем европейского стада, что жрёт-пьет за твой счёт, но при том вовсю поучает тебя насчёт европейских «ценностей». Она, кстати, взяла образцы биоматериала от Василия Корня для последующего молекулярно-генетического анализа ДНК…

Фоток от того свидания у меня не осталось, может быть у Инги; она-то мне показывала изображения, сделанные ею при встречах с «особыми людьми» по всему свету; чуваками, которые умеют глотать мечи и кинжалы, теми крутыми парнями, что совсем не боится высоты, и теми ихтиандрами и ихтивумен, которые ныряют без акваланга на дно морское за ракушками и прочей бижутерией. Тогда было неясно, чего такого особенного нашла она во мне, но свидание у нас прошло по полной программе; после фуршета в кают-компании я угощал её можжевеловкой у себя в каюте (пока судовые механики доводили до ума гидравлический привод), она меня тоже кое-чем. Даже бокал разбили и я порезался, а она меня лечила. Вспоминали Ригу; сам-то я питерский паренек, но мама у меня оттуда. И так получалось с госпожой Штернберг, что рижские предки у нас были остзейские фоны-бароны с усами-стрелками и поместьями на Rigastrand, где собственно латыши козыряли лишь в виде холопов-кнехтов, комнатных девушек и мальчиков на побегушках. Она мне свой адресок оставила, физический: типа, заходи, Иван Андреевич дорогой, если будешь в наших краях; по-крайней мере, я так понял…

Однако этот рейс можно считать ещё гладким по сравнению со следующим, совсем щетинистым, который был крайним в этой навигации, и чуть не оказался последним в моей биографии.