Страница 8 из 132
Он пошел в кухню, заглянул в печь.
— В жаровне, — не шевелясь, слабо сказала хозяйка.
— Знаю! Лежи!
Хозяин принес жаровню с бараниной, начал собирать на стол. Лозневой осмотрелся, спросил:
— Что ж сами? А сноха?
— Провожать ушла…
— Что-то не видел их.
— Особо ушли. За деревню.
— Да, любит она его, — сказал Лозневой, думая о Марийке.
— Кто ее знает, — уклончиво ответил Ерофей Кузьмич, приставив к широкой груди каравай и отрезая от него большие ломти. — Теперешних баб не поймешь. Сейчас любит, отвернулся за угол — разлюбила. Ветряные мельницы, а не бабы!
— Чего мелешь? — простонала хозяйка. — Не греши!
— Ну, ты! Больше всех знаешь! Нагляделся я на ваше сословие! Вам дали волю, а вы взяли две. Не любовь — пыль в глаза!
Ерофей Кузьмич достал из шкафчика неполную поллитровку водки. Примеряясь глазом, разлил ее в чайные чашки. Пододвигая одну к себе на угол, сказал:
— Все остатки. Сыну хотел выпоить — в рот не берет: и так, должно, горько.
С минуту закусывали молча. А затем, точно продолжая уже начатый разговор, Лозневой спросил, прищуривая на хозяина глаза, — на открытом лице, при свете, они теряли свой резкий, железный блеск:
— Значит, решили не ехать?
— Куда мне ехать! — в полный голос ответил Ерофей Кузьмич. — Вон у меня старуха-то! Около дома еще копошится, а отвези за версту — и ноги вытянет. Куда ее? Случись в дороге какая паника — и мне с ней хоть ложись да помирай. Совсем трухлявая баба! Раньше была — да! Из одной две можно было сделать!
— Не боитесь?
— Оставаться-то? Хэ! Нам один конец! Чем в дороге помирать, так лучше дома. Все веселей на родном месте. Да и куда, скажи на милость, ехать? Не успеешь оглянуться, они уж вон где будут, на танках-то! Одна маята только. Да-а, как ведь поспешно отступают наши, а?
— Что же сделаешь? — угрюмо ответил Лозневой.
Костю удивило, что комбат не торопился уезжать. Позавтракав, он подошел к зеркалу и, потрогав подбородок, сказал кратко:
— Ого!
— Да, не мешало бы, — согласился Костя.
— Доставай бритву!
Но тут же Лозневой схватил свою полевую сумку, быстро вытащил машинку для стрижки волос и положил ее перед Костей.
— Обожди, начнем с головы!
— Стричь? — удивился Костя.
— Давай заодно! — Лозневой потрогал над лбом жидкие пряди рыжевато-пепельных волос. — Видишь, какие кудри? Для смеху только…
— Зря! — попытался было отговорить его Ерофей Кузьмич. — Какой ни волос, он все видней делает человека.
— Ничего! Стриги, Костя!
Около часа пробыл Лозневой в лопуховском доме. Выйдя затем на крыльцо, поднял к глазам бинокль. После бритья у него заметно посвежело лицо, но осталось, как и прежде, холодноватым, скованным тяжелой думой. Оно не теплело даже от щедро светившего солнца. С минуту Лозневой смотрел на проселок, уходящий на восток. Батальон уже скрылся в березовой роще за речкой. И вдруг Лозневой улыбнулся — чуть приметно, одной левой щекой.
— Далеко небось ушли? — спросил Костя.
— Коня! — сказал Лозневой, быстро сходя с крыльца.
Не доезжая до речки, они повстречались с Марийкой. Она возвращалась домой, шагая тихонько, опустив голову; следом за ней понуро плелся Черня. Ветер бросал им под ноги сухие листья. Лозневой кивнул Косте, приказывая ехать дальше, а сам остановился на дороге.
Марийка издали узнала комбата, но, делая вид, что не узнала, сошла с дороги. Натянув поводья, Лозневой повернул коня боком. Лозневой ловко, слегка подбоченясь, сидел в седле, раскинув полы плаща. Он приподнял козырек фуражки, и глаза его, освещенные солнцем, сразу сделались мягче и добрее.
— Проводили?
Марийка помедлила с ответом дольше, чем нужно. Она смотрела на комбата так, будто все еще не узнавала его.
— А что? — спросила она наконец.
— Пошел?
Зардевшись, Марийка сказала недружелюбно:
— А как же ему не идти?
— Конечно, как не идти? — примиряюще согласился Лозневой. — Но другой бы, пожалуй, и не ушел… от такой жены.
Метнув на Лозневого недобрый взгляд, Марийка шагнула, намереваясь обойти его коня, но он вновь загородил ей дорогу.
— Одно слово! — сказал он быстро. — Пожелайте мне счастливого пути и всяких удач. Я — не суеверный, но мне кажется, что ваше слово многое значит…
Марийка на лету схватила широкий зубчатый лист клена. Несколько секунд, держа лист на ладони, разглядывала шитье жилок под его прозрачной багряной кожицей. Затем, не глядя на Лозневого, небрежным жестом кинула его через плечо и так же небрежно сказала:
— Что ж, счастливого пути!
— И всяких удач?
— Да.
— Вот и все. Благодарю, — ответил Лозневой. — Теперь я знаю, что свое счастье везу в кармане.
Кивнув Марийке, Лозневой тронул коня. За речкой он обернулся, поглядел Марийке вслед, улыбаясь одной левой щекой, и поскакал дальше…
IX
Путь от Ольховки стал еще труднее. Не успело солнце пригреть землю загудело все небо: с запада потянулись большие косяки "юнкерсов". Иногда их трудно было поймать глазом в ослепительной вышине осеннего небосвода, но унылый, надрывный вой их моторов судорогой схватывал душу. Начались бомбежки. Как и вчера, опять тяжко ахала и содрогалась земля и над ней там и сям взлетали, будто вырываясь из ее огненного чрева, кудлатые, тяжелые и угарные дымы, — ветер нес их на восток вместе с опавшей листвой. Над дорогами внезапно с высоким диким свистом проносились сухие хищные "мессершмитты", и люди в ужасе бросались в стороны, спасаясь от злобного птичьего щелканья разрывных пуль.
В полдень батальон Лозневого остановился на привал в небольшом леске. Тотчас же на бивак прискакал на крупном сером жеребце командир полка майор Волошин. Командира полка сопровождали его заместитель капитан Озеров и группа автоматчиков — все молодые загорелые ребята. Встречные солдаты указали приехавшим, где стоянка Лозневого, и они, растянувшись цепочкой, двинулись, похрустывая валежником, к западной опушке леса.
Лозневой в это время лежал в своей легкой походной палаточке, раскинутой под молодым дубом, — ветер трепал на его корявых ветвях грязно-желтые лохмотья листвы. За этот ветреный октябрьский день у Лозневого особенно усилилась тревога. С часу на час он ждал внезапных и больших событий. И когда Костя, торопясь, доложил, что приехал командир полка, Лозневой разом поднялся, понимая, что эти события наступают, и быстро выскочил из палатки.
Майору Волошину было под пятьдесят. Все в его большой фигуре было крупным и грубым. Служил он в армии с весны восемнадцатого года. Рядовым бойцом-пулеметчиком дрался с белогвардейцами на Волге, освобождал Казань, потом участвовал в героическом походе на Колчака — в глубь Сибири. За храбрость, проявленную в те годы, получил орден Красного Знамени. Бойцу Волошину крепко полюбилась военная служба, и он решил пожизненно остаться в армии. Несколько последних лет он уже командовал стрелковым полком и был горд своей службой.
Еще издали, взглянув на командира полка, Лозневой сразу определил: Волошин сильно встревожен. "Плохи, видно, наши дела, — подумал Лозневой, совсем плохи".
Тяжело соскочив на землю, майор Волошин не стал выслушивать рапорт, только махнул досадливо рукой. Бросив поводья, отдуваясь, он пошел усталой походкой к палатке Лозневого, на ходу расстегивая и раскидывая полы плаща.
— Фу, черт возьми! — проворчал он. — Разбило всего.
— Сюда, сюда! — пригласил Лозневой.
Устроившись на снарядном ящике под дубом, майор Волошин, не снимая каски, обтер платком лоб и виски.
С минуту он молчал, жадно дымя папиросой. Лесок полнился шумом ветра. Раздавались голоса солдат, похрапывание лошадей, стук топора о дерево и крик сорок — они всюду разносили вести об осени. В светлом просторном небе гудели невидимые моторы. Где-то далеко шла бомбежка; в земле глуховато стукало, словно с перебоями билось ее сердце. Закашляв, Волошин бросил папироску под ноги, позвал: