Страница 6 из 132
— Теперь подмести надо. Сорно здесь. Я схожу, наломаю веник. — И тут же спохватилась: — Нет, нет, пойдем вместе?
Они пошли в березнячок. Андрей выбирал ветки не спеша, а Марийка хватала и ломала их как попало, в спешке обдирая с них пожухлые листья.
— Не торопись, — усмехнулся Андрей. — Торопыга!
Марийка разогнулась и встала перед ним, держа в опущенной руке пучок ветвей. Взглянув на Андрея, она приподняла лицо. При вечернем свете глаза ее блестели особенно сильно, а губы были приоткрыты, как от жары.
— Андрюша! — сказала она негромко, словно испугалась чего-то. Андрюшенька! — повторила она погромче и внезапно бросилась к Андрею, роняя ветки, прижалась к его груди…
— Ну, люди ж увидят, — весь запылав, ответил Андрей.
…Потом они сидели на склоне оврага.
Марийка сказала не своим, далеким голосом:
— Засохну я, Андрей, без тебя. — Она пошарила рукой по земле. — Как ветка вот эта… Оторвали ее — и вся ее жизнь кончена. Сразу же и начнет сохнуть.
Андрей помолчал, развертывая кисет. Потом прижал большой рукой Марийку к себе.
— Не горюй, ласточка ты моя! Ты же сказала, что я вечный. Сказала? Ну вот, я вернусь…
— А когда?
— Кто же знает!
— Ты вот что, — сказала она очень серьезно, — ты возвращайся скорее. Слышишь?
…Так и кончилась радость Марийки.
Они легли спать в горнице. Марийка была готова проговорить с Андреем всю ночь. Но он, после трудного пути и жаркой бани, быстро уснул, захрапев тяжко, с надсадой. Марийка впервые слышала, что он храпит во сне. Она попыталась перевернуть его на бок, но не хватило сил: он был тяжел, как камень, что лежал у крыльца. И в эти минуты Марийка подумала, что Андрей уже изменился за лето. А что будет, если он провоюет долго? Он станет совсем другим человеком. Вот он уйдет завтра, и она уже никогда, никогда не увидит его таким, каким он был и еще есть, каким она полюбила и любит его. Да и вернется ли он? Дрожь скользила по спине Марийки. "Андрюшенька! — едва не закричала она. — Кровушка моя! Не жить мне без тебя! Слышишь? Не жить!" Она дотронулась рукой до его головы. Ей всегда нравилось играть его легкими волнистыми волосами. Теперь, ощутив колючую щетину на голове Андрея, она еще раз подумала, что война уже отобрала у него то, что было любимо ею, что эта война завтра навсегда унесет его от дома и закружит в своей бездонной пучине…
Марийке стало жутко. Чувствуя, что не выдержит и закричит на весь дом, она осторожно слезла с кровати и на цыпочках, боясь разбудить гостей или своих, вышла на крыльцо.
Весь западный край неба обжигало легким и дрожащим багрянцем невидимых за лесом пожаров. В текучем воздухе внятно слышался пригорьковатый запах дыма. Восточный же край неба надежно крыла темная октябрьская ночь. От ближних урочищ отдавало холодной сыростью: надвигалось осеннее ненастье.
Чувствуя под ногой опавший березовый лист, Марийка думала о том, что и Андрей теперь, как этот лист: подхватит его ветер и унесет невесть куда…
VI
На рассвете туманами затопило землю. Беззвучные мутные волны тихо качались вокруг ольховского взгорья. Кое-где смутно проступали в розовеющем свете очертания вершин холмов; заброшенными маяками стояли над ними черные зубчатые ели. Только в Ольховке — на взгорье — было светло.
Раньше всех в лопуховском доме поднялась Алевтина Васильевна, за ней — почти не смыкавшая за ночь глаз, побледневшая Марийка. Стараясь делать все бесшумно, они начали хлопотать у печи. Жили они дружно, а заботы об Андрее сделали их дружбу особенно теплой и светлой. Для Алевтины Васильевны хотя и привычна, но тяжка была суровая власть Ерофея Кузьмича, и она, от природы тихая и добрая, находила отдых от этой власти в дружбе с единственной снохой. Теперь, готовя подорожники Андрею, Алевтина Васильевна и Марийка то и дело шепотком разговаривали у печи.
Слыша храп Ерофея Кузьмича, Алевтина Васильевна без опаски смахнула с полных щек слезы, озабоченно спросила:
— Не сказывал, далеко ли пойдут?
— Где ему знать, мама! — У Марийки тронуло горьковатой улыбкой слегка призасохшие губы. — Ну, надо думать, не дальше Москвы, Дальше Москвы никогда, кажись, войны не было.
— А потом? Обратно?
— А как же, мама!
— О господи! Собьет ведь Андрюша ноги-то!
— Я ему портянки запасные положила.
— А чулки? Положи еще чулки, смотри! — приказала Алевтина Васильевна. — Погоди, доченька! А не сказывал, отчего у них неустойка выходит, а? Или уж эти… немцы-то… дюжей наших? Или, сказать бы, ловчее?
— Не знаю, мама. Не видала ж я их…
— Ну нет! — неожиданно твердо сказала Алевтина Васильевна и даже выпрямилась. — Убей меня бог, а не поверю я, что кто-то одолеть может русских! Вот выберут получше место… Господи, доченька, а шарф? Положила? Ведь зима скоро!
— Ой, мама, тяжело ему будет, — возразила Марийка. — Начнется бой, бегать же надо!
— Да чего ж ему бегать? Положи мешок — и воюй!
Со двора донесся яростный лай Черни. К Лозневому пришли какие-то военные люди. Они разбудили комбата и вызвали его из дома.
Накинув шинель на плечи, откидывая со лба слинявшие измятые пряди волос, Лозневой, с унылым, заспанным лицом, вышел на крыльцо. Тихонько кошачьей лапкой — царапнула душу тревога. На крыльце его поджидал начальник штаба батальона — молоденький, с нежным, почти мальчишеским лицом лейтенант Хмелько. Глянув на восток, где за туманом разгоралась заря, Лозневой тревожно спросил:
— Что случилось?
— Я не хотел в дом… — заговорил Хмелько.
— Что случилось, ну?
— Вот приказ, — заторопился Хмелько. — Уходить немедленно.
Лозневой взял бумажку, спросил:
— Где штаб полка? На старом месте?
— Уже снялся. Уходит дальше.
— Маршрут прежний?
— Да.
Лозневой свернул приказ, сунул в карман брюк. Сдерживая волнение, передохнул, сказал глуховато:
— Ну что ж, Хмелько, действуй!
— Есть!
— Людей покормим в пути?
— В пути. Кухни уже дымят.
Можно было и уходить, но лейтенант Хмелько, быстро оглянувшись на вестового, придвинулся к Лозневому, дохнул ему в ухо:
— Немцы близко!
— Слухи?
— Точно, — ответил Хмелько. — Ночью здесь проезжали беженцы. Гнали, как очумелые. Ну, говорили, что немцы прорвались на большаках. Катят сплошной грохот. Того и гляди, мы окажемся в мышеловке. Бойцы узнали об этом — не спят, волнуются, бродят по деревне.
— Довольно, Хмелько, действуй!
Пока Лозневой разговаривал с Хмелько, поднялись все остальные в доме. Ерофей Кузьмич сидел у стола, задумчиво почесывая белую, пухлую грудь. Андрей, ворочая дюжими плечами, натягивал близ порога сапоги. Костя был уже одет, но протирал маленькие глазки, щурясь на огонь. Хозяйки шептались у печи. Все были встревожены тем, что комбата подняли в неурочный час да еще вызвали из дома.
Лозневой прошел в горницу, а через минуту, сбросив там шинель, с ремнем в руке опять появился на пороге, спросил Костю:
— Кони сыты?
— Кони в порядке, — ответил вестовой.
— Куда ж вы в такую рань? — спросил Ерофей Кузьмич.
— Служба, отец! — Сверкнув глазами, Лозневой одним рывком затянул ремень. — Служба!
— Дальше, значит, пойдете?
— Приказ, отец!
— А завтракать?
— Вот провожу людей, зайду.
Андрей разогнулся у порога. В просторной нижней рубахе, заправленной в брюки, он казался при слабом свете особенно загорелым и дюжим. Он посвежел после бани и крепкого сна, но смотрел задумчиво и сумрачно.
— Сейчас выходить, товарищ комбат?
— Да, сейчас поднимут людей, — ответил Лозневой и, проходя к двери, заметил: — А вы, Лопухов, из счастливых!
— Почему же, товарищ старший лейтенант?
— Дома побывали!
— Какое тут счастье! — повысив голос, с горечью ответил на это Андрей. — От такого счастья всю душу палит! Будто крапивой ее исстегали. Думаете, легко отступать, через свой двор?
— Все же своих повидали…