Семейщина

Удачно смахал Федот до китайцев, в одну неделю обернулся. Уж и понавез он товару: и далембы-то синей на рубахи, и соли-то, и ханшину несколько банок.

— Хана, племяш, водка по-нашему, — угощал Дементей Иваныч очкастого племянника. — Закрыли винополию, вишь помешала! При Керенском одно время открыли, малость торговала, а им не нужна. Хоть и не пьяницы мы, а выпить и нам доводится.

— Мутна да ядрена, на огне как керосин горит. Спичкой поджечь можно, — дополнил счастливый путешественник Федот, — А напьешься, и опохмеляться не надо: ковш воды — и сызнова пьян… чудно!

С этой самой ханы да с удачи Федотовой и завертелся Дементей Иваныч. Каждый божий день в избе гульба пошла. Пили все, соседей когда приглашали. Федот песни ревел, закатывая к потолку глаза… В конце разливанной недели Дементей Иваныч вдруг объявил сыновьям:

— Пойду свататься к Павловне.

— Какая такая Павловна? — спросили те разом.

— Известно, какая — бутыринская соседка… вдова.

— Тьфу ты, — плюнула рябуха Дарья, — маткины ноги остыть не успели, а ён… греховодник!

Не по совести сказала она, для порядку. Ей что, ей даже лучше, — домашность постылую с плеч долой.

— Тебя не спрашивают! — прикрикнул на дочь Дементей Иваныч. — Ты бы получше за избой доглядала… ишь мух сколь развелось, зеркало все засидели, в глаза лезет мухота проклятая!

— Да, действительно, мух много… антисанитария, — поддержал дядю очкастый племяш.

— Мух, мух!.. На то и лето. В кажинной избе они стены засиживают, — огрызнулась напоследок Дарья и вышла на улицу.

Предвидя осуждение со стороны, — не успел Устинью Семеновну в домовину покласть, а уж и женится! — Дементей Иваныч не стал приглашать сватов, а и впрямь самолично отправился сватать Павловну и, когда та дала согласие, решил свадьбу сыграть скромненько, в своем семейном кругу.

Но свадьба — как свадьба. Дарушка привела за свадебный стол девок-подружек, и они, цветником рассевшись на лавках, распевали так, что за речкой отдавалось. Стаканчики с мутной ханой пошли вкруговую…

Девки запели какую-то новую несуразную песню.

— Соловей? Да где вы здесь соловья видели, черти драповые! — вполголоса возмущался охмелевший Андреич. — «Бродягу» зачем-то приплели… Наносное все это… понимаете. Мешанина какая-то! Давайте старинную, настоящую…

Пестрый, яркий цветник дородных девок, в лентах, монистах и бусах-дутиках, казался хмельному студенту одноликим. Это круглое, цветущее и красное лицо лоснилось, как и гладко зачесанные волосы, с прищелкиванием двигало челюстями, жевало серу. От девок несло репейным маслом, некоторые лузгали подсолнух… Очкастый нелепый парень все настаивал вполголоса на старинной настоящей песне…

Над ним беззлобно, добродушно подсмеивались.

Так в дом Дементея Иваныча вошла Павловна, низкорослая, курносая, улыбчатая туша. Павловна привела с собою одиннадцатилетнего Мишку, хрипучего коротыша с заплывшими глазками и головой, посаженной прямо в плечи. Мишка был курнос — в матку выдался.

8

На исходе июля, в пыльном зное воскресного полдня, Тугнуем, степью, проскакала неведомая конница… один десяток… другой… третий. Никольцы высыпали на взлобок за деревней: что за люди с винтовками от улусов бегут? Но тут вершники скрылись за увалом…

К вечеру, проезжая трактом через деревню, хонхолойские мужики приостановились у совета и закричали толпящемуся на крыльце праздному народу:

— Красная гвардия пролетела… видали?

— Как же, видали, — отозвались с крыльца.

— Они у нас в Хонхолое сегодня ночуют. Первым делом попа сгребли… Поп у нас, язви его, спекулянтская душа, во-о как супротив красных глотку рвал.

В Хонхолое половина села — православные, и судьба попа, видать, мало беспокоила рассказчика.

— Ну? — нетерпеливо поторопили его с крыльца.

— Вот те и ну… Даже при них, при красных, заорал на сходе: «Грабители!» Красные, то есть, грабители. Ну, и поволокли, в темную заперли…

— Да неужто?!

— Вот те крест… врать не станем. Туда ему и дорога!

Считая, что они выполнили свой соседский долг, — поделились новостью, — хонхолойцы понужнули лошадей, и пять телег запылили по тракту от совета к околице в сторону Завода.

— Чо поздно выехали, переночевали бы дома! — насмешливо крикнул кто-то им вслед.

— Недосужно, в Хараузе заночуем.

— Хараузцы вам дадут по ночам шляться в такое время, аховый народец! А можа, и там Красная гвардия?

— Нет, те с Тугную прискакали. Знаем. Никого в Хараузе нету, а хараузцев не боимся. С Тугнуя красные… Бегут с Байкала.

В самом деле, красные войска под напором подавляющих сил сибирской контрреволюции отходили от Байкала. Не задержали чехов и золотопогонников ни поврежденный, закупоренный слюдянский тоннель, ни кругобайкальские отвесные скалы. Рассыпаясь, дробясь в степях на мелкие, разрозненные отряды, стремительно откатывались на восток мадьяры и русские красногвардейцы.

Никольцы уже знали все. Бешеный староста Мартьян, казалось им, поубавил спеси. Ипат Ипатыч проходил мимо совета с неудержимой, спрятанной в бороду ехидной ухмылкой. Замолившийся вконец его подручный Федор Федорович, начетчик, ожидающе вздыхал. Злорадно шипели богатеи: какую бы отместку учинить советчикам за выгребенный хлеб, за уведенных в Красную гвардию коней, за впустую вложенные в потребиловку копейки… По ночам председатель Мартьян выставлял у совета крепкие дозоры.

В эти дни Дементей Иваныч часто говаривал жене и детям:

— Пронесло бы скорей!.. Сидите, и не рыпайтесь. Оказия творится на белом свете!..

Затаенная, взволнованная тишина легла на деревню. Где уж тут рыпаться! В семи верстах, в Хонхолое, стоял красный отряд обвешанных наганами и бомбами людей, и люди эти посадили под замок попа и трех крепких мужиков.

Не прошло, однако, и недели — и хонхолойский отряд подался в степи, к Монголии.

— Жмут, видать, их, — усмехался Дементей Иваныч, — даром, что обворужены.

Вскоре тайком прокрались в деревню молодые парни и солдаты, ушедшие весною в Красную гвардию. Они хоронились в подпольях, в погребицах, на сеновалах, в банях, на улицу, — боже упаси, — не выглядывали. Некоторые на дальние заимки зараз смотались… Вернулся таким порядком и Федотов недруг Лукашка.

— Отвоевался гвардеец красный! — узнав об этом, расхохотался Федот…

Как-то под вечер нежданно заскочили в Никольские ворота на взмыленных конях семеро вооруженных с ног до головы вершников, — на лицах серая мгла многих десятков верст безвестных степных дорог, на фуражках кумачовые отметины вместо кокард.

Галопом пронеслись вершники по тракту, не доезжая моста перед советом, свернули круто в тряскую, заболоченную кривизну проулка и, бросив коней, рассыпались по гумнам. Мужики видели, как через огромный невыкошенный пустырь стреканули двое: паренек лет четырнадцати да человек с желтыми полосами на штанах, — не иначе, казак. Двое других отстали от них, шмыгнули в старую брошенную баню…

И вслед им, той же минутой, в деревню ворвалась конница — полсотни добрых коней. Все конники, как один, в зеленом сукне. Впереди — офицерской выправки горбоносый, чернявый, в очках без оглобель. Бабы на тракту успели приметить и эти чудные очки, усаженные на тонкий хребет носа, и блестящие золотые погоны… Горбоносый заорал высунувшимся в окна кичкастым бабам:

— Красные сейчас проскакали… красные!.. Куда они делись, сволочи?!

Бабы враз захлопнули створки.

Отряд рассыпался по деревне… Вскоре у прокопченной бани раздались раз за разом два выстрела, хлестко разорвали вечернюю тишь.

— Ишь ты, в голову сзаду… и готово! — поглядывая издали на эту расправу, ахнул серебрянобородый дед Анисим.

Пятерых, со связанными назад руками, вывели с разных сторон на тракт и, окружив конным кольцом, пригнали к брошенному колодцу. Колодец этот в старинные еще времена был опоганен сорвавшейся в сруб собакой, журавль давным-давно подгнил и завалился, и только перекладина на двух столбах высилась над крышами изб. Ее-то, перекладину, и заприметил горбоносый.