Семейщина

— Царской власти больше не существует!.. Мы все теперь свободные граждане… Рабочий в городе, крестьянин в деревне вздохнут полной грудью… восьмичасовой рабочий день в городах, помещичьи и церковные земли — трудовому крестьянству… Кончился вековой гнет… Нам осталось лишь добить общего врага мира и революции — Германию. Во имя свободы — война до полной победы! Не дадим немцам задушить эту свободу, вернуть кровавую монархию. Да здравствует свобода! Наша победа не за горами, — еще одно напряжение, граждане… Да здравствует свобода слова, собраний, веры, полная свобода для всех!

На крыльце замахали шапками. Несмело вскинулись шапки и внизу. Вспугнутая стая голубей шумно взмыла с занавоженной улицы под крышу. По толпе прокатился гул…

«До полной победы! — эти слова смутили Дементея Иваныча. — Выходит, войне еще не конец. Как без царя-то воевать станут?.. Оказия!»

Не один он, а все, у кого болело сердце за родных людей, ежеминутно ожидающих смерти от немецкое пули, вздрогнули от этих слов… Значит, свобода не протянула пока рук своих до грязных окопов. Неужто нет такой силы, чтоб разом остановила войну?.. Даже свобода!

Расходясь, мужики теснились вокруг Ипата Ипатыча, — что скажет пастырь.

Но пастырь молчал.

2

Лето подоспело сухое, жаркое, душное.

Ночами Дементей Иваныч смахивал с ресниц редкие трудные слезы, томился от дум, от ожидания: когда же приедут сыны? Но днем он не ронял себя. Как мог, ободрял он Устинью Семеновну. И в горести, в лютой печали не растерял он обильного запаса шуток и веселых присказок, — с Амура еще вывез он охоту к складному балагурству… Утешая иссохшую жену, Дементей отчубучивал:

— Солнышко греет, а Устиньюшка млеет… А ты обернись, молодушкой скажись. Не тужи — Ипат сказывал: недолго войне быть… Воротятся здоровехоньки!

Но шутка словно отскакивала от темного, начинающего зеленеть лица, — нет, не обернуться ей молодушкой!

Устинью Семеновну все чаще и чаще схватывал внезапный бьющий кашель. Лишь изредка в ответ на шутку старалась она улыбнуться: будто судорога трогала углы сжатых губ, тенью пробегала по морщинистым щекам, но глаза ее оставались все те же — пустые, влажно-блестящие, упорно-сосредоточенные…

— Мамка, — недовольно бубнила грубоватым своим голосом Дарья, которой опостылели вечные слезы матери, — мамка, да брось ты плакать!..

Хлопоты по избе, по хозяйству шли будто мимо Устиньи Семеновны: руки делают привычное дело, но сердцем она не здесь — далеко. А хлопот у бабы, известно, с утра до ночи хватает: спозаранку выгнать в улицу к пастуху коров, управиться в стайках и омшаниках, напоить-накормить семью; вечером — подоить вернувшихся со степи буренок, уложить неугомонного сорванца Екимку… Огородина еще — самой поливать и полоть… обшивать внучат, да и за ними же присматривать, чтоб не шкодили, не баловали по соседским дворам, — да мало ли что. За день-то не шибко присядешь. Дарушка ведь по двору теперь не помощница: вместо парня за плугом на пашне ходит.

Но тут объявился у старухи неожиданный помощник. Прибыл с Амура от Андрея Иваныча большак его, тот самый, что бараньи орешки из Федотовых рук щелкал.

— Давненько то было, в японскую, кажись, войну. И вот какой верзила вымахал, — подумай! Училище, говорит, кончил, — удивлялись никольцы.

Прибыл Андреев городской сынок к дяде Дементею в гости, на отдых — на целое лето. Рад или не рад Дементей Иваныч, а принимать надо.

— Живи, коли приехал, Андреево добро за нами не пропадет. Андреича поселили в пустой горнице.

Работой крестьянской Дементей Иваныч гостя неволить не осмелился, — уж тоже работник! — зато сам Андреич вызвался пособлять Устинье Семеновне. Не под силу бабе хворой бадью из глубокого колодца вытянуть, — Андреич воды натаскает, огородину польет. Любо это парню, — в охотку, скуки ради… А то и туесы с творогом и молоком на пашню снесет; хоть и петровки, а Дементеевы, сам с дочкой, скоромиться не брезгают.

Увидав, что из калитки Дементеевых ворот в который уж раз выходит с коромыслом долговязый очкастый парень, соседи говорили Дементею Иванычу, когда тот случался дома:

— Помощника тебе бог дал, кажинный день воду носит… Чего девку одну на парах маешь, и племяша за плугом пусти…

— Куда ему за плугом, не умеет… Чисто глиста! Навой конь такого испужается. Вот возьму да и женю на Немухе, — отшучивался Дементей Иваныч.

Отшучивался, хотя у самого и не весело было на сердце: «И впрямь без работников совсем остался… Скоро выезжать на покос, а посеву-то, посеву убирать сколь!»

Надвигался сенокос, а за ним осень с ее страдными заботами, — на одной Дарушке не отыграешься. Опять доведется сестру Ахимью о помощи просить, — у той полна изба девок, девкам в солдатах не служить, под пули не идти, — доведется и работников со стороны прихватить. Осень впереди — это не на шутку беспокоило Дементея Иваныча, и стал он задумываться о том, как бы досрочно вызволить сынов домой.

Помощь пришла с нежданной стороны. Очкастый племяш, изредка похаживающий в волость читать газеты, как-то сказал, что крестьянам, у которых работники на войну взяты, от нового правительства вышли всяческие льготы.

— Почему бы, дядя, не похлопотать, — посоветовал Андреич, — напишем прямо в Петроград. Чем мы рискуем?

Дементей Иваныч с радостью ухватился за эту соломинку.

— Дело! — воскликнул он. — Теперь нам к писарю не идти, свой писарь имеется…

И он тут же попросил молоденького племяша настрочить жалобную слезницу о бедственном своем положении: двух-де сынов, убили, двое еще воюют, сам остался с девкой да бабой хворой, мочи нет с крестьянством управляться… Слезница кончалась просьбой дать ссуду, а пуще того — уволить сынов из армии на страду.

Андреич отослал заявление в Петроград, самому главному правителю Керенскому. Дошла ли слезница до Керенского, а может, и дошла, да сердце его не тронула, — неведомо… Два месяца ждал Дементей Иваныч милостивого ответа и, не дождавшись, плюнул. Зато ему не надо было по людям мыкаться, когда приходили письма от Василия и Федота, таскать бесценные листки в сборню или по чужим дворам… грамотного не враз-то сыщешь!

Не только родному дяде пригодился писучий городской паренек: кандабайские и албазинские солдатки почти ежедневно осаждали Андреича просьбами отписать на фронт мужику, брату, сыну, а то и составить какое прошение. И отказа никому не бывало.

— В батьку, в Андрея Иваныча, уродился, — доброта— хвалили очкастого никольцы.

Через Андреича все отписывали своим солдатам без затруднений, без хлопот, в тот же день. К тому же недавно в Никольском открылось почтовое отделение, — раньше-то письма из Мухоршибири с попутными привозили…

Каждое новое письмо с войны было для Дементея Иваныча праздником, — целы, живы сыны его!

В последнем своем письме Федот сообщал, что на фронте его чуть поцарапало шрапнелью и сейчас он в полной безопасности: лежит в белой чистой палате в Москве; что в лучший этот лазарет каждый день забегают бабы в чудных шляпках с петушиными хвостами и приносят солдатам шоколад, иконки и печенье, но что солдаты навоевались досыта, и шоколадкой в окопы обратно их не заманишь; что ходит он на прогулку по диковинной Москве, всюду солдаты бурлят, собираются голосовать в Учредительное собрание за список номер пять… список тот за прекращение войны, и он, Федот, вместе со всеми потянет тоже номер пятый, чтоб домой поскорей вернуться.

— Да это ж большевистский список! — с неудовольствием поморщился очкастый племяш. — Не разобрался Федот… Агитации поддался.

Дементей Иваныч не смыслил ни в большевиках, ни в меньшевиках, ни в агитации, — ему сынов подавай домой. Одно ему было понятно: Федот ради спокойствия матери преуменьшил свое ранение, — разве стали бы из-за царапины в Москву отправлять… как же, разевай рот шире!

Василий признался в том же самом — и его ранили. Целился он из винтовки, а в это время неприятельская пуля чиркнула по стволу, проскочила по мякоти меж большим и указательным пальцем, винтовка клюнула в землю, а кровь — струею кверху… Жилу поди перешибла, — писал Василий, — но сразу же успокаивал: рана так себе, руки он не лишился, и катают его по разным госпиталям и лазаретам: лежал и в Одессе, и в Харькове, и в Киеве… обещают домой отпустить на побывку, потому как палец для стрельбы покамест негоден.