Разрыв-трава

Засунув бутылку в карман поглубже, чтобы горлышко не торчало, все-таки пошел к дому младшего брата.

Максим, Татьяна и Митька были во дворе, стояли возле мотоцикла с коляской.

— Куда собрались?

— Хотели в лес поехать за грибами, да вот ехало отказало, — ответил Максим.

Митька, голый по пояс, копался в моторе, его спина лоснилась от пота. Занятый своим делом, Корнюхе он едва кивнул.

— Толкнем еще раз, — Митька взялся за руль.

Максим уперся руками в люльку, Татьяна в заднее сиденье, мотоцикл покатился, оставляя на земле узорчатые змейки следов. Митька опустил сцепление, и цилиндры стали торопливо хлюпать, но мотор не заводился. Максим толкал, багровея от натуги, нелепо припадая на покалеченную ногу. Татьянка отстала, махнула рукой.

— Ну тебя, с твоим мотоциклом! Измаялась начисто. Митька начал оправдываться.

— Зажигание барахлит.

Отдышавшись, Максим усмешливо прищурился.

— Давно заметил, как нам с матерью ехать, так зажигание барахлит. А как подойдет время к ухажерке бежать, от одного толчка заводится. Лукавый у тебя мотоцикл, Митюха.

Митька был повыше отца, пошире в плечах, из-за загара, огрубившего кожу лица, казался старше своих лет. Максима можно было принять за его брата, особенно когда улыбался лицо разглаживалось, синие глаза блестели молодо, порой в них всплескивалось веселое озорство.

Корнюха держал руку в кармане, сжимая в ней бутылку, ладонь вспотела, противно скользила по стеклу. А Максим и Митька все стояли посередь двора, шутили, посмеивались, заходить в дом не спешили. Татьяна, разморенная жарой, сидела на ступеньках крыльца, смотрела на мужа и сына, тихо улыбалась. Она всегда такая, неприметная, тихая, на вид слабенькая, хрупкая, но такую бабу дай бог любому. Долгие годы ждала Максима, и никто о ней худого слова сказать не мог, все вынесла, вытерпела, ни на кого своего мужа не променяла. А что в нем такого, особенного, в Максиме? Чем он лучше его, Корнюхи? Отчего не стала ждать Устинья? Сказать об Усте, что она ветродуйка, никак нельзя. После того как разошлись, к ней многие присватывались, никого в мужья не взяла, до сих пор живет одна, и не слышно, чтобы с кем-то крутила.

— Ну что, мать, пожалуй, обедать будем? — спросил Максим у Татьяны. — Пойдем, Корнюха, в избу.

Окна на солнечной стороне с утра не открывали, в доме свет был мягкий, сумрачно-прохладный, домотканые половики приглушали шаги, все здесь располагало к покою, отдыху, это было то самое, чего так недоставало Корнюхе. В его доме могло быть так же, даже лучше, если бы Устинья…

Тоска все копилась и копилась в сердце. Скорей бы уж выпить. Но Татьяна с Максимом сидят, беседуют. Разговор у них свой, семейный, его не касается. Выйти потихоньку, не сразу спохватятся, а спохватятся, не побегут догонять больно нужен!

Спросил, чтобы переменили разговор:

— Что делаешь-то, Максим? Не вижу тебя…

— Все там же, в кузнице. Кую подковы-гвозди…

— Повышение тебе будет? — В вопросе Корнюха запрятал насмешку. — Раз вернули красную книжечку, должно быть и повышение.

— А-а, — протянул Максим. — Верно подметил. И сам думал над этим. Наша кузница рядом с каланчой находится. Часы на ней уже давно не отбивают. Вот и надумал, буду утром, в обед и вечером звонить в колокол. Когда поднимусь на каланчу, выше меня в Тайшихе не найдется. Самое высокое место каланча.

— Не зубоскальничал бы ты, Максим, — угрюмо проговорил Корнюха.

Максим пожал плечами.

— Он не зубоскальничает, — сказал Митька, — Хорошо, когда звонит колокол. Не даст позабыть, что время идет.

— Много знаешь про время! — Корнюха поморщился. Племянник в батю выдался, тоже слова с подковыркой любит.

— О времени знаю не много, — охотно признался Митька. — Батя знает больше. Ему и бить в колокол, будить, кто задремал, подбадривать, кто устал…

Что говорил Митька дальше, Корнюха не слышал. Мимо окна, показалось ему, прошла Устинья. Невольно вздрогнул. Столько лет прошло, а встречаться с ней спокойно не научился. Она или нет? Она.

На ней было легкое платье, тапочки, надетые на босые ноги, волосы собраны на затылке в тугой узел.

— Чем занимаетесь? — спросила она.

— Бездельничаем, — сказала Татьяна.

— Пойдемте ко мне обедать. Петрушка приехал в отпуск с бабенкой своей.

— Надо будет поглядеть на его женку. Сходим, Максим? — Татьяна поднялась.

— Собирайтесь, а я к Игнату забегу.

— Его нету. Он вместе с Настей и Ксенькой в улус к Батохе уехал. Еще вечером. — Татьяна подняла крышку сундука, достала рубаху, брюки, кинула Максиму. — Переоденься. Митя, ты пойдешь с нами?

— Конечно. Петра я не видел больше года. И дело у меня к нему есть.

— Тогда тоже переодевайся. С этим мотоциклом вечно ходишь в мазуте.

Устинья села на лавку, стала ждать. Корнюха не сводил с нее взгляда. Почему-то вспомнилось, как жили с ней на заимке, ходили заготавливать лес, а потом купались…

— Ты чего меня разглядываешь так? — Устинья качнула головой, в ушах сумеречно блеснули полумесяцы сережек, старых, девичьих сережек.

Он промолчал. Надо было встать и идти. Теперь уж ничего не остается, как шагать домой. Придется-таки пить одному. Взвыл бы от тоски…

Наконец все трое, Максим, Митька, Татьяна принарядились, и Устинья поднялась.

— Может, с нами пойдешь? — неожиданно спросила она у Корнюхи.

Ему, наверное, следовало отказаться. Но он пошел, и чувство благодарности к Устинье мягко толкнуло сердце, поняла его душевную смуту. А может быть, просто так пригласила?

Петька, приемыш Устиньи, встретил их у ворот дома. Все такой же белобрысый, с лицом круглым, как подсолнух, приземистый, коротконогий, он пожал руки Татьяне, Максиму и Корнюхе, Митьку обнял, стукнул кулаком по спине, засмеялся, и простоватое лицо его стало вдруг красивым.

— Ну, показывай, — потребовал Митька.

— Кого? А-а… Пойдемте.

В доме у стола хлопотала полненькая, кареглазая девчушка с короткими завитыми волосами.

— Валя, — представил ее Петька. — Чудо мое.

Корнюха незаметно поставил на стол бутылку, вытер потную руку о штаны. Когда сели за стол и выпили по первой рюмке, не почувствовал горечи водки, она не ударила ему в голову водой прокатилась по горлу. С тоскливым недоумением слушал совсем неинтересные для него разговоры. Митька, размахивая вилкой с насаженным на нее кружком малосольного огурца, уговаривал Петра.

— Вашим деповским ребятам надо взять шефство над Тайшихой. Концерты будете здесь давать. Инструментику подкинете механизаторам. Двинь это дело, Петро.

— Я человек маленький, Митюха, я просто слесарь.

— А я просто комбайнер. Но еще и комсомолец. И ты тоже. Вот и давай сближать город с деревней, ты оттуда, я отсюда. Не может быть, чтобы ребята тебя не поддержали. Мы в долгу не останемся, вот увидишь.

Устинья хвасталась перед Татьяной какими-то кофточками, платками, подарками Петра и его жены. Валя уже перестала смущаться. Живая, бойкая, она почти не сидела за столом, что-то приносила, уносила, рассыпая по полу стук каблучков, и казалось, что всю жизнь прожила в этом доме.

Вспомнил Корнюха свою невестку. Она совсем другая. Нету в ней такой вот простоты и обходительности. И у сына Назара простоты нету. Сошлись, два сапога пара. Эх, сын, сын… Женился в прошлом году. На обороте извещения о переводе написал тогда, что скоро будет у него свадьба. Он все магазины в районе обегал, хотелось преподнести молодым хороший подарок. Нашел кровать с мягкой сеткой, всю изукрашенную блестящими шишечками вещь красивая и долговечная.

Погрузил на машину, поехал поздравить молодых. Назарка, увидев подарок, расхохотался. «Ты где ее, отец, выкопал?» Жена его, высокая, бледнолицая, потрогала пальцами с накрашенными ногтями шишечки, сказала: «На таких в прошлом веке спали. Спрячь ее, Назар, в кладовую, не то засмеют».

Пожить у молодых Корнюха собирался недельки две, но через три дня уехал. В своих сапожищах с железными подковами на каблуках, большой, неповоротливый, он боялся сделать по квартире лишний шаг, ему все казалось, что сын и невестка со страхом ждут: вот-вот что-нибудь опрокинет, поцарапает. Да так оно и было. Однажды он слышал, как невестка шептала Назару: «Скажи ему, пусть сапоги снимает у порога. Топает в них прямо по дорожкам». Сын ничего, правда, ему не сказал. Но когда, позабывшись, он поставил на полированный стол стакан с чаем, Назар молча убрал его и потом целый вечер зашлифовывал суконкой еле заметный кружок, отпечатавшийся на крышке. Уроки отца не прошли даром. Вещи сын беречь научился!