Равновесие

Сейчас я не удивляюсь, что ко мне той ночью крадучись приблизились двое. Оглядевшись, присели и быстро обыскали. Один из них, взявшись за мои волосы, рывком поднял мне голову, нюхнул и негромко сказал:

- Странно... Не пьян вроде.

- Сердце прихватило, - спокойно отозвался второй, засовывая добычу в карман. - Или по мозгам вдарило. - И деловито добавил: - Добивать будем?

- На фига... Пусть лежит. Он нас и не видел - по темноте. Сам сдохнет.

Они ушли.

Только вот... Первый был не прав. Я отчётливо видел обоих, несмотря на кромешный мрак под аркой. Но что хуже... для них. Я запомнил обоих. Как потом запоминал всех тех, с кем сталкивался в новом, странном, подобии жизни... Они ушли.

А я понял, что не могу идти домой. Я понял, что не знаю, что такое дом. Я понял, что мне плевать на дом. Я понял, что боюсь дома, как клетки, из которой... не выдраться. Мне нужна свобода. "Им" - нужна свобода.

"Они" не пустили меня доползти до дома.

Очень любознательными оказались.

Иногда я думаю: а если бы меня нашли тогда? Если бы в одно из прояснений сознания, освобождённого от этих "их", я дополз бы до дому? Мне кажется, сбылось бы предсказание того грабителя: "Сам сдохнет".

Обезьянник. Это уже было месяца через три, когда я спустился в городские трущобы. Полицейские здесь сильно отличались от тех, к кому я привык наверху. Часто видел их здесь, в пригороде... Эти грубые мужики делали такую работу, что в прорывах собственного сознания я начинал уважать их... Спецназ, привыкший работать в экстремальных условиях. Не до сантиментов...

... Опять всё путается.

В последнее время бывали моменты, когда, казалось, я мог вырваться из-под тотального контроля чужого мира. Но чуть успокаивался, голова взрывалась от боли...

И ещё. Нельзя было останавливаться. Меня с самого начала гнали, как какую-то безропотную скотину. Вперёд и вперёд... Стоило остановиться - и тут же боль. Стоило подумать о сопротивлении - тут же шмыгал и плевался кровью. Не сразу дошло, что они не только в глаза влезли, но и в мозги. А ещё нельзя было смотреть только на одно: башкой приходилось вертеть постоянно - они разглядывали чуждый им мир.

Потом они выяснили, что тело, в которое вторглись, надо бы подкармливать.

От голода я свалился. Пока меня гнали, успевал лишь напиться воды из луж - благо осень... Ага, всё-таки осенью это случилось. А однажды ударило болью, от которой перед глазами ослепительно вспыхнуло и застыло... Но встать я уже не мог. От меня остались кости, обдёрнутые дряблой кожей, и всё это засунуто в заскорузлый от грязи мешок, бывший когда-то офисным костюмом.

И они "отошли". То ли приглядеться, то ли и в самом деле поняли, что делают что-то не то... Но "отошли", и я сумел поднять голову. Узкий переулок. Старые кирпичные дома, двух-трёхэтажки, вперемежку с деревянными развалюхами. Мусорные кучи вперемешку с дерьмом, наваленные на щербатый, подгнивший снизу забор. Грязь после недавнего дождя. Меня это уже не смущало. Оголодавшее, в паре шагов от смерти, но свирепо желавшее жить, живое существо во мне подняло голову. Существо - на грани между человеком и зверем. Сознание, освобождённое хотя бы внешне от присутствия чуждого мира, твердило, что человек жив. Но голод взывал к зверю, вытаскивая его из остатков человеческого...

Я всегда брёл ближе к домам или к заборам... Потому что так обзор - для этих - лучше. И можно, падая, удариться спиной о стену, но удержаться на ногах. Поэтому и падал у стен. Как сейчас. В состоянии, когда перед глазами всё не то что плывёт, но заносится чёрным, я затих, безвольно распластавшись на асфальтовых обломках. Полулёжа. Спиной к стене - рука вытянута в сторону. Коленом в грязь.

Еда появилась не сразу. Мутный взгляд глаз, перед которыми изорванное в клочья пространство всё ещё качалось и не могло остановиться, тоже не сразу зафиксировал, что рядом что-то изменилось. Я видел что-то ещё более тёмное - во мраке переулка, где над дорогой согнулись столбы с разбитыми лампами. Но осознать, что это, не мог. Как и разглядеть. Пока крыса не осмелилась и не тяпнула меня. Резкая, пронизывающая боль проткнула меня с головы до пяток раскалённым металлическим прутом: помойный зверь, осмелев от моей неподвижности, куснул за мякоть между большим и указательным пальцами.

Рефлекторная судорога заставила меня сжать обмякшие было пальцы. Крыса забилась, отчаянно вереща. А мой зверь, вытеснивший человека, понял лишь одно - добыча! Пальцы конвульсивно сжались ещё сильней. Сумели приблизить бьющуюся, выскальзывающую крысу к стене. Повезло - тоже тощая, иначе выскользнула бы. А так - вжал пальцы между рёбрами тощего хребта... Сил ударить - нет. Пришлось вмять её острую голову в стену и медленно, обеими руками вжимая её в нестроганую доску забора мордой, опустить, словно пытаясь написать на стене нечто, фразу... Крыса замолкла сразу. Недавно сильное, вёрткое, тело расслабилось, и секунды спустя я высосал её, постанывая от наслаждения, а под конец вздыхая от удовольствия... Когда кровь закончилась, я начал чистить крысу от шкурки. Это было тяжело, но я словно выворачивал тело зверя, вгрызаясь вовнутрь. Не выдержал... И сумел сожрать всё, кроме самой шкурки и костей, - шкурку оставил. На всякий случай сунул в карман грязного, давно запаршивевшего пиджака... Помню, как нечаянно прокусил крысиный кишечник и долго плевался, слабо воя уже от бешенства... Зато уже сидел, опираясь на стену. Хотя вой был слаб... Сожрать-то я сожрал, но чужая плоть ещё не стала моей силой.

Они, наверное, с тех пор решили, что кормить меня можно только у мусорных куч. Ну и тащили к ним, когда краем моих глаз замечали искомое.

Им почему-то не понравилось в нормальном городе, ну в центре, где я обычно... существовал... На дне человеческого существования интересней показалось... Я - интересней. На самом дне... В те же минуты прояснения, которые теперь были гораздо чаще, я пытался связаться с ними. Я вытаскивал глянцевые журналы из мусорных контейнеров, садился у стены. Давал уроки языка. Открывал страницу, тыкал пальцем в рисунок, в предмет на нём и называл его. В башке замирало, глаза не пухли. Мне казалось, там пытались сообразить, что я им показываю и зачем.

Они не связались. Может, разум не тот, что человеческий. Хотя что-то поняли. По-своему. После нудных, дурных уроков с усвоением названий предметов меня то и дело заставляли разглядывать эти предметы. Это как в поезде детишки: едут, и то один, то другой толкает в бок соседа с радостным воплем: "Смотри, вон будка! А вон домик!" Всё, что я видел, но не фиксировал краем глаза, видели они и властно поворачивали мои глаза смотреть туда, куда им захотелось.

Но вскоре я понял, что им не интересен мой мир. Их интересовал я. А мой мир стал лишь приложением ко мне. Частью изучения меня.

Правда, понял я это как-то... теми же рваными эпизодами воспоминаний.

Потому что прошло какое-то время, и эти начали экспериментировать со мной, с моими мозгами. И, кажется, с моим сознанием. Типа, в каких условиях живу. И в каких условиях такое, как я, могло появиться. И выжить.

Так я сначала решил.

А кто бы решил иначе?

Затем... Я начал видеть сны.

Ощущение, как будто из гнили, в которую превратились мои, уже почти не подчиняющиеся мне мозги, начали извлекать... ну... что-то вроде дисков с записью - и врубать их на полную мощность. Я не видел этих снов - я жил в них.

Первый сон сбил меня с ног, когда в предвечерних осенних сумерках я пробирался трущобами: овраги, избы, кирпичные дома, вздыбившиеся трещины асфальта, вляпанного в грязь после недавно прошедшего ливня; свалки, худые кошки, своры насторожённых собак, в глазах которых я читал, что вот это исхудавшее тело, которое едва передвигается на ногах, - точняк жратва. Пару раз наткнулся (а может, мне только показалось) на полузаваленные мусором трупы. Но терять было нечего: я обыскивал их или одежду, которая там валялась, и забирал найденные и бережно завёрнутые в тряпицу куски съедобного, сейчас уже заплесневелые...