Запретный лес

— Она с ангелами на Небесах. — Мистер Фордайс сбросил с плеч плед и встал, подняв руку. Глаза горели на бледном лице. Он заслужил репутацию праведника, и всегда, когда он говорил, остальные замолкали. Вот и сейчас все будто застыли на скамьях — не раздавалось ни звука. Даже Председатель перестал поправлять ленты беффхена, его рука застыла у горла.

— Вы не заставите меня молчать, — продолжил голос. — Женщина, чье имя вы хотите замарать погаными языками, ныне в Раю, у Господа. Я хорошо знал ее. Это Катрин Йестер, что обитала в Калидоне, и никто не сравнился бы с ней в добродетельности и чистоте. Она была нареченной невестой Дэвида Семпилла, и во времена бедствий покидала она безопасное жилище и шла к беднякам в Вудили, совсем как Христос покинул дом Отца во имя искупления грехов людских… Она гораздо лучше нас, и в Новом Иерусалиме она встанет столь близко к Престолу, что я буду счастлив, коли мне удастся хоть краешком глаза узреть ее.

Слова, которые позже начнут передавать друг другу как невероятное богохульство, в ту минуту оказали странное воздействие на слушателей. По залу пробежал шорох: многие отвернулись, словно не выдержав вида пророка. Даже Председатель опустил глаза, но Чейсхоуп с полуулыбкой на губах уставился на говорящего.

— Глупцы, глупцы! — звучал голос. — Я слишком долго молчал из-за немочи телесной. Человек нес вам учение Христово, а вы забросали его каменьями, как евреи изгнали градом камней первомученика Стефана из стен Иерусалима. Молю лишь, дабы он, как Стефан, узрел небеса отверстые и Сына Человеческого, стоящего одесную Бога… Глаголю вам, среди нас есть те, кто будет гореть в Аду за деяния сего дня. Слепцы, слепцы…

Мистер Фордайс задохнулся, лицо раскраснелось от прилива крови, он закачался и упал бы, не успей Дэвид подхватить его. Грозная речь стихла, и собрание начало приходить в себя. Люди перешептывались, Председатель наконец опустил руку и нашел силы заговорить:

— Сколь неуместная тирада. Наш брат болен, потому и забылся. Продолжим разбор дела судом.

Дэвид взял находящегося в полуобмороке мистера Фордайса на руки и поклонился Председателю со словами:

— Мое присутствие тут излишне. Сказать мне больше нечего, пусть решает Суд. А пока я позабочусь о друге.

Он вышел из кирки, неся пастора на руках.

Дэвид принес мистера Фордайса на постоялый двор в Норсгейте и уложил в постель. Хозяйка оказалась доброй душой и пообещала хорошо присматривать за священником; да он и не ощущал себя серьезно больным: возбуждение, негодование и непривычный взрыв эмоций подорвали его силы, но немного сна — и он придет в себя. Дэвиду удалось разыскать прихожанина из Колдшо, как раз отправляющегося на лодке домой, и передать с ним весточку для миссис Фордайс, сообщив, что муж вернется завтра. Он ушел, когда священник заснул.

Эти заботы задержали Дэвида до вечера, и он выехал из Аллерского прихода уже затемно. Совещание давно завершилось, и кирка на крутояре обезлюдела и была заперта. Все разъехались по домам, и двор «Скрещенных ключей», с утра напоминавший конный торг, теперь опустел. Ветер, весь день набиравший силу, стал почти ураганным, и лишь только Дэвид свернул за угол над тесниной, где холмы вокруг Аллера сменяются пойменными лугами, ему едва удалось удержаться на ногах. Молодой человек надвинул шляпу пониже и оглянулся. Городок, блеклый и серый в холодных апрельских сумерках, дымил всей своей сотней труб. Сердце Дэвида сжалось от горькой боли. Ему показалось, что он в последний раз смотрит на жизнь, с распростертыми объятиями принявшую его полтора года назад. На жизнь, из которой он отныне изгнан.

Постепенно он выходил из своего тайного мира, возвращаясь к холодной действительности. Пламенная речь мистера Фордайса на судилище пошатнула стены его отрешенности. Катрин была на Небесах, но сам он пока не покинул пустынные земные пути. Он чувствовал себя очень одиноким: отец умер, Марк Риддел в бегах, Риверсло не пришел ему на помощь, Церковь отринула; ему некуда приткнуться на белом свете, руки свободны от трудов, друзей не осталось. Он смотрел на окружающий мир, и тот казался столь же мрачным, что и умирающий свет хмурого апрельского дня… Сердце Дэвида растеряло силу чувств. Он не таил обиды на врагов, не питал ненависти и к Чейсхоупу; смирение его было глубоко, он будто отрекся от всего человеческого. Он так устал, что утратил волю сражаться. «Катрин, Катрин! — взывала душа. — Я никому не нужен на этой земле, стон неутешимый не обретет успокоения. Любимая, если б только я был с тобой!»

Близилась ночь, холодало; ветер, обычно радовавший Дэвида, пронизывал до костей. Поплотнее укутавшись в плащ, пастор пришпорил лошадь в надежде быстрее добраться до жилья. Но животное казалось таким же апатичным, как и наездник: оно двигалось с похоронной медлительностью, словно не стремилось из ненастья в родное стойло. В небе среди несущихся прочь облаков висела луна, и можно было разобрать петляющую меж черного лабиринта холмов дорогу, но тени сгустились, как только тропа нырнула под сень деревьев у реки.

В этой непроглядной тьме Дэвид услышал, что его нагоняет всадник. Вскоре они поравнялись, и во мгле пастору показалось, что он понял, кто это.

— Доброго вечерка, мистер Семпилл, — произнес почти неузнаваемый из-за шума ветра голос. Мужчины поехали бок о бок, а когда через минуту они оставили рощу позади, Дэвид увидел, что это Чейсхоуп.

— Что-то ты припозднился в пути, друг мой, — сказал он.

— Дел было невпроворот, — последовал ответ. Фермер, пребывающий в отличном настроении, напевал себе под нос. — А вот вас нынче потрепало, мистер Семпилл, — продолжил он. — Воспротивилися вы закону Божьему да людскому и пали так, что не выкарабкаться. Но я зла не держу, хычь и мог бы, ежели б Господь не одарил меня благодатью прощения. Все, что я деял, творил через силу, токмо за-ради исполнения долга христианского. Но и страшные грешники могут быть прощены, и такого, как вы, тоже не отринут, тем паче служили вы Христу в кирке. Тот, кто ищет, да обрящет милости, мистер Семпилл.

Фермер частил, будто пьяный, но был он трезвенником и говорил, вероятно, так быстро лишь из-за охватившего его волнения. В темноте Дэвид не мог рассмотреть его лица, но понимал, что за огонь горит сейчас в его глазах, ибо уже видел его.

— От всей души молвлю, — не унимался Кэрд. — Ежели вы Избранный, то судьба нам столкнуться у Престола. Я же завсегда готов подать руку споткнувшемуся брату.

Дэвид промолчал, но это не остановило излияний Чейсхоупа: у того много чего накопилось на душе и просилось на уста.

— И чего вы добилися, сыпля поклепами? Поразмыслите сами, мистер Семпилл. Что сталося с вашим Риверсло, не чтящим ковенанта, иль с Весельчаком Марком с его ведовством, иль с вашей пригожей невестой? Один сгинул, аки побродяжка, другого того и гляди вздернут, третья в сырой землице.

Наконец заговорил Дэвид, и имей Чейсхоуп уши, дабы услышать, он бы не преминул заметить необычную нотку в голосе пастора:

— Ты прав. Я и впрямь одинок и заброшен.

— Одинок и заброшен! Так оно и есть. А с чего бы, мистер Семпилл? А с того, что кинулися вы грудью на незыблемую твердь Избранного народа, пребывающего под Божьей сенью. Как там молвил достопочтенный Председатель опосля вашего ухода? Он уподобил Церковь камню краеугольному, о коем писано у Матфея: «Тот, кто упадет на этот камень, разобьется, а на кого он упадет, того раздавит»[135].

— Но было и еще одно пророчество: среди нас есть те, кто будет гореть в Аду за деяния сего дня.

Чейсхоуп, редко позволявший себе смех, мерзко хохотнул.

— Вот умора, человече, то ж был просто-напросто бедолага мистер Фордайс, он всем ведом. Как бы то ни было, имеется в нем искра благодати, но тело истерзано хворями, в чем токмо душа держится.

— Однако он говорил правду. Кое-кто будет гореть в Аду, возможно, сегодня же ночью.

И вновь Чейсхоуп рассмеялся.

135

Мф. 21:44.