Запретный лес

Он в ужасе отодвинул записи и взялся за мирские книги. Первым случайно попавшимся томом оказалась «Энеида», в глаза бросилось: «manibus date lilia plenis»[130]. Неудивительно, что книга открылась именно здесь: Дэвид часто перечитывал этот отрывок, — но он все равно содрогнулся, точно гадал по Вергилию и получил горестный ответ.

Вечером он нашел немного еды. В темноте ему мерещились призраки, и он зажег множество свечей и подбросил торфа в очаг. По непонятной причине он трясся и томился: его терзали не мысли, но ожидание чего-то. Пальцы его отбивали дробь по коленям; он смотрел на мерцающие угли, и в них виделись знаки и фигуры, будто насмехающиеся над ним; беспокойному слуху мешал бушующий на улице ветер, взывающий к нему, — но ночь-то выдалась тихая. И как рефрен баллады, в голове звучало: «И будет вместо благовония зловоние»[131].

Дэвид не замечал Марка Риддела, пока тот не приблизился и не коснулся его плеча. От неожиданности пастор дернулся и вскрикнул. Марк был мрачен и серьезен.

— Ты бы сходил в Калидон, — сказал солдат. — Катрин… ей стало хуже. С полудня мечется в горячке.

Дэвид ожидал подобного, поэтому послушно встал.

— Я пешком, — сказал он. — Побегу быстрее любой лошади.

Марк с тревогой поглядел на него.

— Я бы поостерегся. Ты бы и до Оленьего холма не добрался, как в обморок упал. Сиди, где сидел, а я оседлаю твоего конька.

Они начали путь галопом, но когда дорога стала хуже, Марк замедлился и взял лошадку Дэвида под уздцы.

— Тпру! — крикнул он. — Свернув шею, делу не поможешь.

Дэвид задал только один вопрос:

— Там есть врач?

— Никаких врачей не потерплю. Здешний коновал лишь пустит ей кровь, а она и без того слаба. Гризельда да твоя служанка Изобел — вот и все лекаря, какие надобны, да и сам я не лыком шит. Возьми себя в руки, Дэвид. Наверняка ничего мы не ведаем, а она молода.

Дэвид заговорил опять только у ворот Калидона:

— Это чума?

— Чего не знаю, того не знаю. У мора много обличий. Слабость и лихорадка… но иных знаков нет, хотя одному Богу видно, насколько все худо.

Изобел сразу провела Дэвида в комнату Катрин, а там, как молчаливый и суровый страж, сидела госпожа Гризельда. Катрин металась в бреду, стонала и тихонько шевелила руками, лежащими поверх одеяла. На лбу был влажный компресс, а когда Дэвид потрогал его, то почувствовал, как из-под ткани пышет жаром. Длинные темные ресницы девушки тенями лежали на раскрасневшихся щеках, но временами она открывала глаза и смотрела остекленевшим взглядом. Пастор взял ее за руку, сухую и пламенную.

— Пущай жар сам спадет, — сказала госпожа Гризельда. — Пущай одолеет она болесть без чужой помоги. Боженька мою девчушку не кинет, — и поцеловала горячие губы. — Господа молить станешь? — обратилась она к Дэвиду.

— Я не могу молиться… Могу лишь смотреть… Прошу вас, разрешите побыть с ней рядом.

— Делай, как знаешь. Слова излишни, коль молитва в сердце. Изобел приготовит тебе спальную, неможно тебе отсель уходить.

Дэвид остался один у постели больной и много часов не вставал с колен, хотя и не мог молиться. Иногда к ним заглядывали Изобел и госпожа Гризельда, а один раз зашел Марк и положил руку на лоб девушки. Прошла ночь, рассвело, но Дэвид так и стоял коленопреклоненный у стула, пряча лицо в ладонях или поднимая взгляд на лицо на подушке. Он стенал от собственного бессилия. Жертва, требовалась еще одна жертва, не за его ли грехи? В нем не было — о да! — не было никаких добродетелей. И в эти черные минуты он воображал себя главным грешником, тяжесть собственной души прижимала его к земле, не давая подняться, он недостаточно старался, посеянные им семена взошли, но зачахли, его чудовищные ошибки темными ночными птицами кружили над ним. Он не мог припомнить за собой определенного греха, одну лишь свою никчемность, делавшую его недостойным целовать краешек платья Катрин… Разве мог кто-нибудь иной так преображать мир, просто шествуя по нему? А сейчас… сделается пищею огня…

Вечером из Колдшо приехал мистер Фордайс. Он заговорил с Дэвидом, но тот ему не ответил, и не было ясно, понял ли он, что ему говорят. Мистер Джеймс предложил помолиться сообща, но последовал отказ, и он молился один за рабу Божью в когтях великой болезни и за раба Божьего, коему особо дорого ее благоденствие. Дэвиду показалось, что молитва ограждает Катрин и его, скрывая от мира…

Марк увел молодого человека в приготовленную для него комнату и заставил лечь в постель. Он поднес ему чашу приправленного специями эля, и Дэвид, мучимый жаждой, выпил все до капли. Возможно, в питье было какое-то снадобье, потому что затем он провалился в сон. Ему виделось что-то непонятное и бессмысленное, но приятное и умиротворяющее, согревающее душу, и когда Марк тронул его за руку, Дэвид пробудился с блаженной улыбкой на устах. Но один взгляд на окружающий мир: кровать под балдахином, старые гобелены и полы грубого плаща Марка — вернул его в темную обитель тяжких забот. Ему не надо было ждать, пока Марк заговорит: все стало понятно без слов, по его глазам.

— Пошли! Жар спадает, — сказал солдат.

Дэвид плохо соображал, да и слова противоречили тому, что читалось на лице пришедшего. На какое-то мгновение он с удивлением почувствовал, что тревога исчезла.

— Она поправилась?

— Она умирает. — ответил Марк. — Сейчас полдень. Она отойдет с закатом.

Маленькие ромбовидные окна, хоть и было их два, почти не пропускали свет в этот хмурый день с грозящими дождем небесами. Вернулся мистер Фордайс и поначалу изливал душу в молитве у одра Катрин, но потом смолк, как и остальные в комнате. Стояла такая тишина, что даже слова молитвы могли показаться кощунством… Краски покинули лицо девушки, восковые щеки и побелевшие губы указывали на смертельную слабость. Ее недвижная рука бессильно лежала в ладони Дэвида, подобно увядающему цветку. Глаза были прикрыты, а чуть заметное дыхание едва колыхало грудь под одеялом.

В этот печальный час в душу Дэвида пришло успокоение. Наконец он по-настоящему смирился, в нем угасли все проблески и волнения человеческих желаний. Он ощутил радость, на которую не смел надеяться, его посетило чувство обладания неповторимым чудом. Теперь Катрин навеки принадлежала ему… В последнюю минуту глаза девушки открылись, и если на других она смотрела немного рассеянно, то на него — со всей страстью любви. На ее губах промелькнула тень улыбки. Но лишь только в комнату пробрались сумерки, ее душа покинула тело, как и предсказывал Марк.

Громкий плач двух женщин нарушил тишину, даже железная госпожа Гризельда потеряла привычное самообладание. Мистер Фордайс поднял руку, призывая к молчанию.

— Агнец отныне в объятиях Пастыря, — произнес он.

Госпожа Гризельда должна была, как и полагается хозяйке, заговорить:

— Была она доброю душою, и мысли ее были добрыми, но ежели не направили ее на путь истинный, то не ее вина… а уж с каким благоговением внимала она мистеру Джеймсу… — Она замолкла, увидев глаза Дэвида.

— Она теперь по правую руку у престола Господнего, — сказал он, — и я брошу это в лицо каждому священнику, исказившему Писание. Она создана по образу и подобию Божьему, и она ушла к Нему.

Тем же вечером практичная госпожа Гризельда заговорила о скорбных приготовлениях к похоронам:

— Упокоим ее в Колдшо, на семейном гробовище Хокшоу. В древнем склепе еще имеется местечко, к тому ж Николас сложить свои кости дома не торопится.

— Ну нет, в Колдшо она лежать не станет. — Лицо Дэвида было необыкновенно спокойно, а голос ровен и бесцветен. — Она будет покоиться в чаще, которую считала своим владением, на поляне, что сама назвала Раем. Я знаю, чего она желала, даже если и не говорила мне. Я не допущу ее погребения в кладбищенском склепе… Она слишком юна… Она не умерла, просто уснула.

130

«Дайте дланями полными лилий». Вергилий, «Энеида», VI, 882-86 (пер. В. Брюсова).

131

Ис. 3:23.