Питомка Лейла

— Поворачивай обратно!

Ипат вез Лейлу и товарищей своих с малолетками на большой телеге, запряженной тройкой в колокольцах и бубенцах. Все питомцы ехали принарядившись, как на ярмарку. Лейла была в этот день в новом красном сарафане. Увидев что Генерал повернул обратно, Лейла соскочила с повозки и поманила быка за собою. Привлеченный красным цветом сарафана, Генерал пошел за Лейлой, а вслед им двинулся снова и весь обоз. С той поры, лишь Генерал остановится, вспомнив изумрудные горяновские луга, кликали Лейлу — и бык послушно следовал за ней. Народ сбегался смотреть на дивный караван. Молва далеко опережала питомцев — идет-де пригожая цыганка в красном сарафане сборами, а за нею матерый бык, и ведут за собой несчетное число кибиток с каким-то народом; сидят люди на телегах, важничают, поют веселые песни — видно, сыты и пьяны…

Генерал пошел за Лейлой.

Земли дальше к югу сделались пустынны. Открылись бугристые степи, еще не знавшие плуга, покрытые высоким ковылем. Близилась Волга — и вот она, наконец, блеснула вдали в тумане синим стеклом…

На границе новых владений питомцев встретил опекун Арсентьев, в придворном мундире, в ленте, звездах и орденах. Он поджидал обоз новопоселенцев на дороге, окруженный служащими нового управления, и держал в руках хлеб-соль. Тут же был и управитель Лоде.

Генерал в это утро был особенно не в духе, и Лейле пришлось вести его за собой с раннего утра. Арсентьев был удивлен, что впереди обоза идет к нему навстречу цыганка, хотя и запыленная и грязная, но прекрасная собою, а за нею следует бык.

Лейла, подойдя к Арсентьеву, остановилась. За нею остановился и Генерал, а за Генералом стал и весь обоз. Питомцы не слезали с телег, кричали, пели песни, галдели, играли на гуслях и балалайках, пиликала из одной кибитки даже редкая еще и новая в то время гармония.

Опекун стоят в недоумении, напрасно ожидая, что к нему соберется из обоза народ. Он спросил у Лоде:

— Что это за цыганка?

— А это, ваше превосходительство, и есть та самая ведьма — невенчанная Лейла — она же Леонила Дурдакова, — объяснил управитель.

— Добро пожаловать! — начал опекун приветственную речь, обращаясь к Лейле.

Лейла рассмеялась, отступила в сторону и махнула Генералу подолом сарафана. Опекун оказался лицом к лицу с Генералом. Бык был рассержен. Слова приветствия замерли на губах опекуна. Генерал же, гневно нагнув голову и наставив рога, двинулся на блестящую толпу чиновников в нарядных мундирах. Опекун уронил из рук блюдо с хлебом-солью и, повернувшись, побежал по дороге к новой колонии. За ним, охваченные глупым испугом, кинулись все чиновники, а Генерал погнал их, скача с ревом по дороге.

И след за Генералом, нахлестывая лошадей, пустились с гамом и криком питомцы. Лейла правила сама тройкой, стоя в передке кибитки. Ветер развевал ее кудри, широкие полы сарафана хлестали по ветру, подобно флагу. Лейла вскрикивала и весело хохотала…

Охваченные глупым испугом, двинулись все чиновники.

На площади, перед домом управления новой колонии шумный обоз остановился табором. Генерала загнали в помещение для производителей, где он с удивлением увидел себя в обществе еще нескольких породистых быков. Они встретили гостя дружелюбным мычаньем. Арсеньтев, кое-как оправясь от испуга, сказал-таки затверженное приветствие, перецеловался со всеми хозяевами и предложил им тут же метнуть жребий — кому в каком доме жить.

Затем опекун ввел каждого хозяина с ею домочадцами в доставшийся по жребию дом. Дома были занумерованы по порядку и к каждым воротам прибита доски с номером. Все печи были к приезду питомцев вытоплены, и в каждом доме был приготовлен обед. Как и в Горянове, для каждого хозяйства было привезено и уложено в доме все новенькое: топоры, пилы, аксы, косы, серпы, долота, буравчики, пешни, ломы, клещи, молотки и пр. На дворах — рабочие фуры, праздничные фургоны, плуги, парная упряжь, по-немецки, без дуг, плуги и тяжелые бороны. Для каждой хозяйки кадки, боченки, бочки, корыта, сита, решота, чугуны, горшки, ухваты, сковороды, сковородники, сто иголок, моток ниток, кусок мыла — и опять, как раньше — новый гребень и зеркальце. На каждом дворе в хлеве стояло по четыре коровы, в закуте — по десяти овец с бараном, а по двору гуляли десять кур с петухом. Словно повторился однажды уже виденный сон.

На другой день по приезде колонистам выдали из кредитной кассы месячную пропорцию: на дом по два пуда муки, по десяти фунтов круп и по три рубля денег на человека. Кроме того, было объявлено, что в течение года будут выдавать на дом в день по два фунта мяса и по фунту масла: в скоромные дни — коровьего, а в постные — конопляного на каждое лицо, в том числе и на детей, даже грудных.

В положении о питомцах было сказано: «Питейные дома запрещаются в поселениях питомцев на вечные времена», но в трех всего верстах от поселка Мариинской колонии, названной Николаевским Городком, была населенная украинскими выходцами деревня Кувыка, а там — питейный дом с двуглавым орлом. Никто не мог запретить да никто и не запрещал питомцам пить вино, привезенное оттуда, или ехать пить туда. Пьяное разгульное веселье началось в Николаевском Городке с первого же вечера после водворения.

Дав питомцам отдохнуть, им задали первый урок — покос травы на степных лугах. Невиданный ковыль, выше пояса ростам, оказался не по силам косцам, привыкшим к шелковым муравам северных лугов. Артели питомцев под огненным июньским солнцем бились с непокорной травой, как с неприятелем, и пали в неравной борьбе. Через три дня все питомцы бросили покос и послали жалобу в опекунский совет на упорные травы. Вскоре пришел с нарочным ответ, чтобы вместо степных трав питомцы косили в поемных лугах по речке Идолге. С той поры окрестные крестьяне стали, посмеиваясь, говорить про питомцев и им в глаза:

— Да чем же на вас угодить, если вы и на ковыль поливали просьбу?

Чтобы приучить питомцев пахать новые земли, наняты были немцы-колонисты в руководители — на каждые десять дворов по одному учителю. Плуги для питомцев заготовили троечные. Но и тройкой поднимать новь было непосильно. Степь можно было поднимать только воловыми украинскими плугами, а волов и таких плутов заготовлено не было. Питомцы побились над землей и бросили пашню. Управитель, вынужденный беспомощностью поселян, отдал пашню нови хохлам из деревни Кувыки за первый урожай, с тем что оборот или, что то же — перелог на следующий год будут пахать конными плугами уже сами питомцы. Такое начало пришлось наруку питомцам — они потом стали сами, не спрашиваясь управителя, отдавать свою пашню исполу вперед за несколько лет, а то брали за землю и деньгами, а деньги пропивали в первую же неделю.

Вокруг Николаевского Городка построили еще несколько селений по тому же образцу. Их жизнь сложилась точно так же. Из Москвы присылали на каждый дом пару питомцев — хозяина и хозяйку, женатых. Им давали даровых работников — товарища и товарку и малолетков — мальчика и девочку. Вновь прибывающие питомцы присматривались к тому, как живут прежние: горяновские питомцы на положении старожилов — давали тон всей жизни питомских колоний. Товарищей и малолеток хозяева почитали своими крепостными. После бунта в Смоленской губернии хозяев перестали наказывать зауряд, зато по одному слову хозяина или хозяйки больно доставалось товарищам и малолеткам. Из Москвы прибывали вновь не прежние заносчивые люди: зазорных младенцев теперь приносили в воспитательный дом тысячами. Изменилось к ним и отношение попечителей. Уже никто не тешил брошенных грудных детей мечтою о каком-то особенном, «высоком» происхождении и надеждой, что объявится, раскаясь, мать или отец — и тогда жалкая судьба питомца разом перевернется.

Меченых детей среди приносимых в Воспитательный дом больше не встречалось. О том, чтобы давать каждому новому питомцу образование, более не думали. Большая часть питомцев вырастали в голоде и холоде по деревням. Получая деньги за воспитание, крестьяне выжимали все силы из питомцев на работе — кто из питомцев выживал, те вырастали крепкими работниками. Это новое поколение питомцев смотрело на старших питомцев Мариинской колонии с усмешкой, а с паханой уже степью они справлялись легче, дело у них спорилось. Старожилы со своей стороны бранили их мужиками. Опекунство принуждено было поддерживать не новых, лучших, а старых, худших хозяев. Пропьёт «царский сын» лошадь, идет к управителю — жалуется, что теперь у него осталась только тройка рабочих коней и хозяйство должно притти в упадок. Управитель приказывает выдать хозяину новую лошадь… Обретает дарового коня «царский сын» и ведет к себе. А навстречу ему едет в фургоне второй «царский сын». «Тпру! Кто идет?» — «Царский сын». «А кто едет?» — «Тоже». — «Ну, давай, братец, поцелуемся. Что это у тебя, братец, никак новый конь»? — «Да вот новую скотинку выдали!» — «Так приворачивай к дому номер сорок семь». Забыв о том, куда ехал, встреченный «царский сын» приворачивает к дому номер сорок семь. «Хозяйка! — кричит еще со двора хозяин: — подавай вина на стол. Нового коня привел». — «А это кто же с тобой — что-то не признаю?» — «Да и сам его первой вижу…» — «Я из Мариинского Городка». — «Садитесь, братец, гостем будете…»