Питомка Лейла

— Но я уж решил отдать вам и никому другому! — утешал Михелис покупателя, готового скрежетать зубами…

Слухи об этом торге дошли до старухи Друцкой, и хоть она с Гагариной была в старинных неладах, но велела заложить карету и долго прикидывала перед зеркалом несколько шалей — то белую, предназначенную pour les grandes visites[12], то черную для обыкновенных визитов и даже, что означало некоторую взволнованность, цветную, которую привычно носить только на гуляньях и спектаклях. Наконец Друцкая решила, что цель ее визита необыкновенна, сказать же, что заехала к Гагариной случайно, с гулянья, было неловко и неправдоподобно, потому остановилась на белой шали.

Старухе доставило большое удовольствие то, что и Гагарина встретила ее тоже в белой шали.

Старухи попотчевали друг друга табачком из золотых табакерок, ибо обе, следя за новой модой, не отставали и от старой, екатерининских времен. Затем Друцкая, хитря, заговорила:

— Слышала я, матушка, что князь Андрей для тебя у грека ту шаль торгует. Примерный сын. Я посылала своего балбеса за тем же, но уже если так, сказала, уступи! Мне, говорю, с Гагариными не пристало спорить из-за какой-то там тряпки!

Гагарина встретила ее тоже в белой шали.

— Полно-ка, мой ангел, хитрить, — ответила Гагарина, — давай-ка лучше рассудим, что нам с озорниками нашими делать. Того и смотри они из-за этой цыганки передерутся…

— Ин, ладно, матушка. Так что же нам с ними поделать? Мой балбес совсем от рук отбился..

— С ними? С ними, мой ангел, ничего, — надо с ней!

— Что же можно сделать с цыганкой?

— А что долго думать, — ответила Гагарина, — ведь это не итальянка из театра от Красных ворот. У цыганской державы, слава богу, посланников нет, заступиться за них некому… Слыханное ли дело: давать за шаль какой-то там цыганке с Ямского поля семьдесят тысяч рублей! Вот на мне хотя бы шаль — дай бог памяти — дано в семнадцатом году шесть тысяч целковых. А то семьдесят!

— Да, мой ангел. И на мне шаль в роде твоей. Сколько помню, князь покойник дал за нее девять тысяч. А то шестьдесят!

— Хе-хе! — закашлялась Гагарина. — Матушка, я обмишурилась: моя-то шаль стоит одиннадцать тысяч ассигнациями… А то, извольте радоваться, за персидскую шаль — сорок тысяч…

— Неужто, мой ангел, твоя шаль одиннадцать?.. И — стоит. Я ведь не про ту шаль говорила, что на мне. Та девять — а эта, что на мне, куплена у пленного турка, и дадено ему шестнадцать тысяч рублей серебром!

— Эта, матушка, хватила! Что это мы с тобой, словно греки, торгуемся, скажи-ка лучше, что с фараонами хочешь сделать?

— Да вот, мой ангел, напишу тотчас Трубецкому записку, пускай он пошлет пристава для первого начала попутать этих фараонов — уж полиция знает, что за ними всегда водятся грешки…

— Для начала это будет хорошо…

Придуманное старухами средство произвело действие более сильное, чем они сами рассчитывали. Частный пристав, нагрянув в цыганский табор, обнаружил, что цыганка Аршлания вовсе не цыганка, а та самая питомка Лейла, что убежала от конвоиров и несколько уже времени разыскивается московской полицией. Мнимую цыганку взяли в острог и в колодке отправили в Смоленскую губернию в горяновское поселение питомцев.

Узнав эту новость, Друцкая слегла в постель, вспомнив старую историю с Лейлой. Не менее того была расстроена и Гагарина. Молва приписала выдачу Лейлы князю Андрею, и снова воскресла сплетня, что у Гагариных на конюшне была наказана «царская дочь». Пересудам не было конца. Друцкой увидел в исчезновении Лейлы руку матери и не хотел навестить ее в постели. Мать, чтобы помириться с сыном, всю вину взвалила на Гагариных. Встретясь с Андреем Гагариным, Друцкой сказал ему:

— Князь, вы хотели знать, что тогда сказала вам цыганка…

— Что же?

— Она сказала вам: «О злая жаба!» (О пниляш дьянба!).

Гагарин схватился за саблю. Их розняли. На следующий день произошла дуэль в Сокольниках, и Гагарин был убит Друцким.

II. О глухом царе, который, видя курицу, готов по уговорам царедворцев счесть ее за петуха

Хозяйство у новых горяновских поселенцев не клеилось. Хрущов с бычьим упрямством принялся заводить в колонии питомцев аракчеевские порядки.

Из хозяев и хозяек очень немногие раньше занимались сельским хозяйством, а тут им пришлось и землю пахать, и навоз вывозить, за скотом и птицей ходить, дом и двор содержать в чистоте и порядке, да, кроме всего, рубить и возить дрова и лес, глину копать и мять, чтобы делать кирпичи на построенном управлением большом заводе. Вольным, беззаботным фабричным трудно было все сразу ухватить, да и охоты к тяжелому крестьянскому труду не было. У большинства питомцев дело валилось из рук. А «бык» хотел сразу превратить питомцев в образцовых поселян. Средство ускоренной подготовки было у генерала Хрущова одно — побои. В поле было велено выезжать всем разом. По расписанию. Кто опоздал хоть на полчаса — порка. Едет хозяин с поля, а соха в грязи — порка; идет «царский сын» по улице, а кафтан не подпоясан — порка, шапку надел набекрень по-молодецки — порка, в церковь пришел не причесан — порка. Не менее трудно приходилось крестьянам старожилам. При захудалом своем помещике они несли не обременительную барщину, а когда он разорился, перешли вместе с имением в опекунский совет. Старожилам пришлось теперь работать не столько на себя, сколько на опекунское правление да на новопоселённых хозяев. Между старожилами и питомцами начались ссоры и распри, по праздникам у кабака в соседнем волосном селе случались большие драки и побоища. В каждом отдельном доме хозяева переложили труд со своих плеч на плечи товарища с товаркой и на малолеток, привыкли смотреть на них, как на своих крепостных. Рознь в Горянове разрасталась. Генерал «бык» обычными мерами держал товарищей и товарок и малолеток в повиновении хозяевам — стоило хозяину пожаловаться в управление, что товарищи плохо работают или не слушаются хозяйки, виновных тотчас наказывали на опекунском дворе. В каждом доме поселилась вражда, а за нею лень, неряшество и нищета; скот, неухоженный, хирел; лошади, замученные казенной работой падали; овцы паршивели; куры перевелись; люди пьянствовали и голодали; закрома пустели; пустовал и казенный хлебный магазин, который питомцы должны были наполнить посредством общественных запашек; новое поселение под непогодами и дождями посерело и начинало во всем походить на захудалую деревеньку старожилов.

Ипат Дурдаков не избежал общей участи. В доме Ипата к общей невзгоде прибавилась своя беда. В других домах хоть поначалу была видимость, что люди хозяйствуют. Ипат сразу махнул рукой на все. О Лейле долго не было никаких известий, хотя генерал на просьбы Ипата разыскать беглянку каждый раз утешал несчастливца обещаниями. Наскучив ждать, Ипат просил, наконец, дать ему другую жену.

— Как же это, дурак, возможно, — ответил генерал, — раз ты с этой Лейлой повенчан?

В самом деле, в опекунской конторе хранилась вместе со всеми копия метрической записи о венчании Ипата Дурдакова с Леонилой (пустое место, оставленное на тот случай, если бы открылось ее настоящее имя). Делая копию из церковной книги, рассмотрели сквозь кляксу, сделанную дьячком, буквы «о» и «он» — и Лейла по спискам стала Леонилой. Срок безвестного отсутствия супруги, после чего брак расторгается, был еще далек. Управитель, памятуя о красоте Лейлы, жалел Ипата и приблизил к себе, сделав своим кучером. Жалела Ипата за его романтическую неизменную любовь к беглянке и жена Хрущова, урожденная Саблина, сестра генерала-адъютанта Саблина, приближенного к царю Александру Павловичу. Ни с кем другим, кроме Ипата, супруга генерала Софья Алексеевна так не любила ездить на далекие прогулки в поле. Да и правду сказать — кто же, кроме Ипата, мог так бережно охранять покой госпожи своей, объезжая рытвины, пеньки, косогоры, ямы! Он умел править и очень хорошо пел тоскливые ямщичьи песни. И даже когда обнаружилось что Софья Алексеевна беременна, генерал не боятся доверять ее жизнь и жизнь будущего своего наследника — он был уверен, что родится сын, — Ипату. Прогулки Софьи Алексеевны в венской коляске по дальним полям, к шумящим шатрам вековых дубов, к журчащим ручейкам продолжались…

12

Для особо почетных визитов.