Страница 46 из 47
Я тысячерукий –
руками вашими,
Я тысячеокий –
очами вашими.
Я осуществляю в стекле и металле,
О чем вы мечтали,
о чем – не мечтали...
Эпическая по своей сути тема революционного созидания, а значит, созидания исторически новаторского, получает глубокое лирическое разрешение в поэме А. Вознесенского «Лонжюмо». Поэт воспевает здесь уже не стихийное, но сознательное начало революции, ее мысль, ее творческий взлет. Образ великого ученого и революционера – Владимира Ильича Ленина – в центре поэмы. В зтом образе наиболее полно и гармонично воплотился творческий дух народа: «Всю Россию, речную, горячую, Он носил в себе как талант!» Образ родины и образ вождя революции в поэме друг от друга неотделимы. Вдалеке от России, в пригороде Парижа, где уже возникла партийная школа большевизма,
...России
сердце само –
билось в городе с дальним именем
Лонжюмо.
Благоговейно входит поэт в простое, грубовато сработанное здание школы, где некогда Ленин учил целую когорту будущих комиссаров Октября штурмовать самодержавие, растил тех, с кем вместе ему предстояло начинать переустройство мира. Здесь, в Лонжюмо не музей, в помещении школы – лесопильня. Но поэта не смущает ни перезвон пил, ни нагромождения дерева и досок, груды опилок – все эти конкретные реалии повседневного бытия рабочих людей.
Ленинская творческая мысль – такая возвышенная и вместе с тем такая земная – и должна была родиться в гуще трудовой страды, там, где поют рубанки и пилы, где пахнет лесной смолою.
А еще почему-то – верфью,
а еще почему-то – ветром,
а еще – почему не знаю –
диалектикою познанья!
Вечно живая сила революционной мысли Ленина осмысляется А. Вознесенским с глубоким лиризмом, как мысль, воплощенная в народные дела, уходящая всеми корнями в почву простой трудовой жизни людей. Образ Владимира Ильича неотрывен в поэме от образа трудового, созидающего народа. В стихотворении «Я в Шушенском...» поэт обращается к воспоминанию о траурных ленинских днях, когда гроб вносили «в зал нетопленный». Но сам Ленин, его великие идеи– ушел не в смерть, а в толщу бытия народного, ушел
...в тулупы, лбы, глаза.
Ушел в нахмуренные толпы,
Как партизан идет в леса.
О бессмертии творческой революционной ленинской мысли, которую ничто не может отнять у человечества, говорит А. Вознесенский в стихотворении «Секвойя Ленина».
Поэт все вновь и вновь обращается к образу Ленина, как к воплощению творческого духа, высшей человечности, земного радостного гуманизма. И в завершающих строфах поэмы тревожно и страстно спрашивает от имени новых поколений:
Мы движемся из тьмы, как шорох киноленты:
«Скажите, Ленин, мы – те, что Вы ждали,
Ленин?»
Лиризм «Лонжюмо» в этом по-маяковски требовательном вопросе, обращенном прежде всего к самим себе: достойны ли мы ленинской мечты о будущем человеке, нас ли прозревал он во тьме времен. И снова звучит в поэме тема любви к родине, клятва быть достойным ее сыном:
Россия, любимая,
с этим не шутят.
Все боли твои – меня болью пронзили.
Россия,
я – твой капиллярный
сосудик,
Мне больно когда –
тебе больно, Россия.
Что же все-таки вызывает такие горячие споры вокруг имени Андрея Вознесенского? Несомненно, острота и порой усложненность формы – многозначность и широта лирических ассоциаций, гротескность сатирических образов, подчеркнутое своеобразие самого видения мира. Именно потому иногда и возникает искуше ние зачислить поэта в «формалисты», искать в его стихах сюрреалистические влияния. Но всякая ли забота о своеобразии формы столь опасна, чтобы с роковой неизбежностью увлечь художника в бездны модернизма? Решить это можно, лишь спросив себя: ведет ли острота и оригинальность формы к отрыву изображения от реального предмета, явления, процесса или позволяет открыть какие-либо его новые, существенные и вполне реальные стороны? В книге Юрия Олеши «Ни дня без строчки» есть любопытный пример, раскрывающий суть дела. Однажды художник записал обыденную уличную сценку: «Под падающим и задерживающимся на земле снегом сокрыта черная скользота. Люди грохаются всей силой тяжести прямо на легкие. Вдруг представишь себе в сгустке пальто, валенок и платка этот алый пульсирующий куст – и делается страшно». Что же это? Сюрреалистический образ? Изыск?.. Но почему же? Ведь невидимый глазу «алый пульсирую щий куст» так же реально существует, как видимые валенки, толстые зимние пальто и теплые платки. Представив зримо этот трепетный «алый куст», художник позволил себе восхититься его красками, его совершенством и испугаться той его хрупкости, которая так разительна в столкновении с грубо материальным миром: чернотой скользкого льда и промерзшей затвердевшей землей. Образ непривычен, но вместе с тем он вполне конкретен, даже прозаичен – ведь он словно сошел с анатомического плаката. Он сложен, но не оторван от реальности, не противопоставлен ей.
Образная ткань произведений Андрея Вознесенского всегда осязаемо материальна. Поэт видит, как за окошком «в юном инее лежат ноля из алюминия», – вызывая ощущение металлической жесткости и холода земли в первые зимние утра. Кот у него, «как радиоприемник, зеленым глазом ловит мир». И здесь уловлена та внимательная пристальность, какая характерна и для настороженного кошачьего глаза, и для яркого глазка радиоиндикатора.
А рядом буйство красок, переплетение охряных и золотистых пятен, бликов, – соединение, казалось бы, не соединимого: «Базары – пожары. Здесь огненно, молодо Пылают загаром Не руки, а золото. В них отблески масел и вин золотых».
Так передает он радостное фламандское изобилие плодов земных, игру реального мира.
Сложность ассоциативных связей достигается у А. Вознесенского охватом многих сторон одного явления, стремлением сжать, спрессовать впечатления. Любимая – та, единственная, которую так трудно разыскать в жизни, – для поэта связывается с образом дрожащей на ветру антенны, где-то там на далекой неведомой звезде, затерявшейся в космическом пространстве: «О, как ты звенела во мраке Вселенной упруго и прямо, как прутик антенны! А я все лечу, приземляясь по ним – Земным и озябшим твоим позывным». Каждый из нас видел белый след самолета высоко в небе, но не каждый заметил, что при заходе солнца след этот может стать красным. А поэт увидел, и тревога наполнила его сердце: «Притаился закат внизу, полоснувши по небосводу красным следом от самолета, точно бритвою по лицу!»
Может быть, это военный самолет и след его предвещает кровавые беды, кто знает... Социальное звучание пейзажного образа достигнуто скупыми и даже нарочито прозаичными сравнениями – самолет резанул небо, «точно бритвою по лицу».
Никто не станет отрицать, что сама по себе необычность и сложность поэтического образа – отнюдь не порок. Ведь совсем не так уж все просто и нашем сложном мире. Важно знать, вызвано ли усложнение образной системы действительной необходимостью, самой сутью содержания. Обязательно ли оно? Андрея Вознесенского уже весьма привычно упрекают в стилевой, образной усложненности. Но если судить о его стихах без скидок, может быть, следует упрекнуть их автора совсем в ином грехе: в том, что он подчас упрощенно решает поставленные им себе сложные творческие задачи.