Страница 70 из 94
Вернулась она скоро. Доложила:
— Часы, тетя Сим. Только какие-то очень дорогие, может — дарственные. И божится, что утащили: некуда, мол, деться было с вечера. Всё уже обыскали. А я говорю: ищите еще, уже были такие случаи, когда теряли да находили.
— Кто хоть? У кого украли? — спросила Егоровна мрачно.
— На семнадцатом месте, мужчина такой…
— A-а, — Егоровна отозвалась, словно была готова к такому ответу, — северянин.
Люда взяла со стола парусиновый складень, где хранились билеты, развернула его и извлекла из семнадцатой ячейки свернутую бумажку.
— Точно, из Мурманска едет, с пересадкой. Остановку в Москве делал.
Егоровна махнула рукой:
— Да я знаю.
— Ночью, говорит, украли. Под подушку, говорит, положил, а утром сунулся, — а там пусто.
Егоровна вздохнула и принялась мыть грязные стаканы. Люда поправила постель, подоткнула под тюфяк одеяло.
— Тетя Сим, ложитесь-ка. Мы-то тут при чем?
— При чем… Все равно виноватые. Он еще к бригадиру пойдет…
— Пойдет, он говорил.
— А что бригадир? — Егоровна оставила стаканы, повернулась к Люде и продолжила таким тоном, будто та и была ее начальником — Что я — рожу ему часы? Может, свои отдать? Дак у меня их нету.
Мокрыми пальцами она торопливо отстегнула ремешок, сняла с руки Людины часики и протянула хозяйке.
— А эти не мои.
В дверь служебки постучали, и тут же она отворилась. За нею стоял Черенков.
Когда он приподнял подушку и не обнаружил под нею часов, то сразу почувствовал, что их украли, что больше их он не увидит. В таких случаях говорят иногда: мелькнула мысль, заподозрил неладное, мгновенно решил или что-нибудь еще в этом роде. Ничего подобного Черенков не испытывал. Какой-нибудь минутой позже он, само собой, обрел ясность мысли, чтобы взять в толк случившееся; в первое же мгновение он, как бы сказать, лишь ощутил руку судьбы.
Золотые часы, купленные к сорокалетию, он и дома-то надевал по особым случаям, — для постоянного пользования имелись другие. Они, эти золотые часы, и приобретены были — как и два кольца с александритом, за которыми Фаина продежурила в очереди с полмесяца, — как дорогая вещь, которые, как показывает жизнь, со временем все более растут в цене. Только в последние годы, уже после женитьбы, на золото дважды было повышение, а зайди в ювелирный? Именно, что шаром покати. Теперь это — капитал, как в старое время. Ковры, хрусталь тоже лежали в свое время — «о чем люди только думали!..», — а теперь попробуй достань, если нет знакомства. Но все равно это не золото: ковры изнашиваются, моль может завестись, хрусталь, как ни береги, бьется…
Золотые часы он взял с собою в отпуск случайно — так ему казалось — и тайно от Фаины, взял в последний момент, как если бы неожиданно вспомнил об этом. А ведь держал в голове давно, думал о дорогой вещице с удовольствием, испытывая некоторого рода просветление души, но думал как-то неопределенно, как говорится — просто так. И вдруг в последнюю минуту как осенило: надо взять. Отстегнул обтянутый, просоленный дотемна ремешок старой «Победы»— «Все-таки мировые часы; умеют у нас, мать честная, делать, если захотят!»— и достал из серванта новые — блестящие, золотые. Екнуло сердце? Ерунда, он не такой человек, чтобы от этого у него екало сердце, даже смешно. Сердце колыхнулось потому, что, затягивая на запястье пружинный браслет, подумал об Эле — пусть увидит, черт возьми!..
С Элей Черенков познакомился два года назад, в Алупке. На пляже нетрудно распознать одинокого человека, — в начальное время отдыха, разумеется, пока он еще не оброс компанией. И Элю Павел приметил сразу же, как только та появилась на городском пляже — единственном приличном для дикарей. Он видел, как она, расположившись на свободном лежаке у самой воды, еще не очень ловко, не привыкнув, устраивалась, а потом некоторое время искала глазами будку для переодевания. А уж когда она вышла оттуда в купальнике — светлокожая, а оттого и несколько смущенная, — сомнений в том, что она на пляже впервые, у Черенкова не осталось.
Он подошел к ней тотчас, как она успокоилась, то есть легла, закрыла глаза и, сама себе улыбаясь, выставила желанному солнцу подбородок. А он — как обалдел. Как магнитом потянуло. Приблизился и — совершенно неожиданно для себя — очень уверенно, как-то даже нахально вызвал ее на разговор и познакомился. И понял вдруг, что все последние дни здесь проведет с нею и что никто ему больше не нужен, все знакомства, что успел завязать, — ничего не стоят.
Смущала ее молодость — разница лет в пятнадцать; но, как и в первый день, при знакомстве, когда ему все удавалось — находились нужные слова, получались шутки, не было никакой робости, — в последующее время с нею было так же легко и просто. Он назвался начальником цеха, занесло, мать честная, думал, что на неделю встреч можно чем-то и козырнуть.
А Эля оказалась такой сладкой, такой желанной, что Черенков, когда пришло время расставаться, неожиданно для себя не на шутку загрустил. Он был с нею заботливым и щедрым, мягким настолько, что просто не узнавал себя, и был, что называется, счастлив.
Эля не задавала лишних вопросов, никогда ни на что не жаловалась, ничего не требовала, сама, если успевала, платила за их ужин, — и все просто, без натуги, как бы само собой. В ней не было того, что всегда раздражало Черенкова в женщинах и, если говорить честно, отпугивало от них, — жажды свить гнездо. Как только он замечал такое, — а особого труда это не составляло, — он «закрывал лавочку».
Человек бывалый, он в некоторые минуты, оставаясь с Элей наедине, испытывал нечто вроде робости перед нею, — молоденькая лаборантка из Ярославля имела крепкий характер.
Он, естественно, тоже старался держать марку.
Два года не виделись, писем друг другу не писали, но связь поддерживали — по телефону. Черенков звонил ей на резинокомбинат. Эля и в этих коротких разговорах оставалась такой, какой он ее видел с самого начала: обо всем говорила без затей, весело, откровенно, а Черенков… пыжился. Да, да. Не хотел этого; повесив трубку, ругал себя за глупое бахвальство, но, слыша далекий милый голос, нет-нет да и загибал что-нибудь про свой «собственный» цех, про планерки у главного инженера…
Сердце его, когда он пристегивал на руку золотые часы у серванта и думал об Эле, колыхнулось чуть сильнее обычного именно по этой же причине: вся его затея с часами отдавала чуждым Эле форсом… Но признаться в этом все-таки не хотелось.
— Вы что-нибудь делаете? — жестко спросил Черенков, едва вошел в служебку. Обращался он к Люде.
— А что нам делать? — отозвалась за нее Егоровна.
— Как что делать? У них в вагоне обворовывают людей, а они!.. — Черенков чуть было не добавил: «Может, и вы из той же шайки?»— но утерпел, решил погодить, это всегда успеется. Однако его распирало от злости. — Милиции сообщили?
— Поезд, что ли, останавливать? — хмуро, вопросом же, откликнулась Егоровна. Она понимала, что самое верное сейчас — это говорить как можно спокойней, удержать себя, не горячиться. В конце концов человек, может, и верно пострадал.
Черенков повысил голос:
— Власть какая-нибудь тут есть?
— У нас везде одна власть, — громко сказала Люда.
Черенков шумно втянул через нос воздух и, перебивая ее, продолжал:
— Кто-нибудь отвечает за нормальный порядок? А если у вас тут человека пришьют? — Он прикрыл за собою дверь, чтобы посвободней обращаться с проводниками. — Вчера солдата ободрали как липку, сегодня… Где у вас бригадир? Или кто? Начальник поезда?
— В шестом вагоне, — сразу же ответила Егоровна, видя, что никакого разговора с ним не получится.
— Да вы ищите, — снова вмешалась Люда, — что вы кричите на весь вагон? Поройтесь сначала в своих шмотках. — Она сердито смотрела на Черенкова, надеясь, что этим манером несколько охладит его. — Поройтесь, поройтесь… Вот так трепют нервы, а потом самим стыдно становится. Вы не первый с таким случаем. Вот совсем недавно ехали одни…