Страница 67 из 94
Егоровна нагнулась и тронула храпуна за плечо. Тот ненадолго затих, но тут же, как бы в возмещение простоя, затрубил еще пуще. И тогда Егоровна крепко взяла его за тяжелую руку и, поправляя на ходу подушку, перевалила со спины на бок.
— Что такое? — встрепенулся мужчина. — А? — Он приподнял голову и, вытаращив глаза, беспокойно повторил — Что такое?
— Ничего, — недовольно отозвалась Егоровна, отклоняясь к проходу. — Не один едешь, храпеть на весь вагон…
Пассажир, видно, сообразил, в чем дело, потому что кивнул, сощуренно поглядел на другие полки и, как и устроила его Егоровна, повернулся лицом к переборке.
Егоровна, более не задерживаясь, возвратилась в служебку. Люда спала, обхватив руками подушку и утопив в ней чуть ли не всю голову. Ноги — одна поверх одеяла — были по-детски широко раскиданы. Так, на животе, спят неспокойным сном; это Егоровна знала — насмотрелась за многие сотни поездок. Ровный сон обычно у тех, кто как приладил щеку на отдых, так и не шелохнется до рассвета или до тех пор, покуда не растолкаешь его на нужном перегоне, за полчаса до высадки. И среди женщин иногда встречаются люди, такого сорта. Они и просыпаются-то после полного забытья как огурчики: лицо — что яйцо, гладкое да тугое, глаза чистые, и расположение духа — позавидуешь. Все, что ни делаешь, им по нраву. И дела, видно, у таких идут — грех жаловаться. Как живется, таково и спится.
Егоровна закинула наверх свесившийся с Людиной полки конец покрывала и, сбросив шлепанцы, снова устроилась дремать. Люда вьюном крутилась по ночам, в гармошку сворачивала и простыню, и накидку. Вот и сейчас, едва успела Егоровна прислонить голову к твердой, как камень, холодной стенке и прикрыть веки, как девчонка опять завозилась, разметала в стороны худые голые руки — так, что одна свесилась, как неживая. Опять сползло углом байковое одеяло, но Егоровна не поднялась поправить его, подумала устало: «Затекет рука — сама уберет…» Потом потеряла было и эту мысль и все другие, какие возникают коротким свечением в затуманенном близкой дремой мозгу, но тут лязгнула железом сцепка, в голове на момент прояснело.
Охнула во сне Люда, и Егоровна вздохнула — как бы в поддержку молодой напарнице. Но тем же временем подумала: «Мается, господи твоя воля… Хлопот полон рот…» Потом еще какие-то мысли прошли, угасая, — и о Люде — «Мне б ее заботы…», и о проигравшемся в прах солдатике, и о том, что, видно, дверь в задний тамбур кто-то опять оставил открытой, потому как тянет свежим холодом понизу; что вроде бы кончается уклон — и, значит, скоро Поныри… «А… в Понырях… Кто же выходит в Понырях?..»
На этом она и забылась коротким сном и уже не слыхала, как ее молоденькая помощница снова заворочалась, и проговорила что-то невнятное и даже застонала, потому что видела нехороший сон.
Люда видела, будто бежит по какой-то очень знакомой улице за своим парнем Валерием. Он, как всегда — в желтой безрукавке и узких джинсах. Но куда же он направляется? Да он и не один: кто-то ведет его, тянет за руку… Люда пытается приблизиться к Валерию, ухватиться за него, чтобы спасти, освободить для себя, но тяжелые ноги едва слушаются, все труднее отталкиваться от сыпучего песка дороги… Ей уже нечем дышать, колет сердце, а яркая рубашка Валерия мелькает все так же далеко… Не догнать, не догнать…
Но — ах, ну да. Ну конечно… — в который уж раз, в самый последний момент отчаяния Люда осознает, что это всего лишь сон, но просыпаться окончательно не хочет, а может, и не в силах этого сделать и какое-то время пребывает в состоянии легкого расслабления души. Ей, конечно же, приятно неожиданное избавление от тягостного сна, с другой стороны, она, как в жизни, как наяву, и — главное — независимо ни от чьей воли, видела своего Валеру… Он даже мог оказаться совсем рядом и, может быть, подчиниться какому-нибудь тайному ее желанию… «Не просыпаться… не просыпаться…»— старается она напрячь всю свою волю и погрузиться во мрак, снова растворить зыбкие ощущения в желанной усладе забытья…
И тут же она снова увидела Валерия. Она держит его за тонкую руку и двигается — будто летит — к плечу плечом по другой знакомой улице с высокими домами. Они направляются к одному из них. Люда просит Валерия ответить на какой-то очень важный для нее вопрос, но он качает головой и молча ведет ее к намеченному дому. Он ничего не говорит, только улыбается, и эта его улыбка кажется Люде необычайно чистой и доброй. Но вот они оказываются у огромного окна — а может, думает Люда, это такое темное зеркало, — и Валерий показывает на него рукой… Люда пристально вглядывается в стеклянные проемы и видит там его ясное отражение, а рядом с ним — не себя, а кого-то другого: какую-то женщину, которая, как и Валерий, укоризненно качает головой и улыбается ярко накрашенными губами…
И опять она проснулась в самый горький момент забытья и обрадовалась, что вот она, оказывается, тут, в служебном купе своего плацкартного вагона, а не у странного зеркала; и все, что показывало это зеркало, — лишь плод ее мучительных ночных видений. Что — сон? Глупость какая-то — и все. Наплевать на него с верхней полки…
— Тетя Сим! — позвала Люда, не поднимая головы. Она каким-то образом чувствовала, что та находится рядом, хотя и не слышала ничего, кроме ровного перестука колес. — Где едем, а?
— Поныри проехали, — не спеша отозвалась снизу Егоровна. — Теперь Курск. — Она широко зевнула, пробубнив невнятно какие-то слова, и яснее, чтобы слышала Люда, добавила — А ты что? Спи знай.
— Да проснулась…
— Приснилось что?
Егоровна тоже постоянно видела сны. Она верила в их вещее значение и, после особенно мрачных, а потому и прочно оседавших в душе, подолгу ждала от жизни какой-нибудь очередной каверзы. Предчувствия ее часто сбывались. Самыми тяжелыми, воскрешаемыми во сне, картинами прошлого — а оно никак не размывалось временем, не тускнело в памяти — были картины войны, о которых Люда, слава богу, и представления не имеет. И тут, слыша, как та облегченно вздохнула наверху и потянулась на полке всем своим телом, распрямила молодые косточки, она повторила вопрос:
— Страшное что-нибудь? Не кровь ли? Кровь — это… — Егоровна хотела сказать своей юной подружке что-нибудь теплое, успокаивающее, а кровь во сне — «к близким родственникам»— давала к тому легкую возможность. Но Люда перебила:
— Не-ет, — засмеялась она. — Это к родным, я знаю. Ой, тетя Сим, такое снилось, просто ужас. Я вам расскажу…
— Валерка небось?
— Ага.
— Ну факт, кто же еще…
— Да правда, тетя Сим. — Люда свесила голову. — А зеркало — к чему, вы знаете? Большое-большое, больше трюма…
— Зерькало? — Егоровна переспросила лишь затем, чтобы успеть придумать какое-нибудь подходящее объяснение. К чему может присниться зеркало, особенно если бьется, она имела представление: в лучшем случае — к тяжелой болезни. А в худшем… Немало слыхала ома жутких историй, которым предшествовали сны с зеркалами. Да и свою жизнь копнуть — можно вспомнить…
— Ага, зеркало, — повторила Люда; она даже попыталась показать его размеры руками — Вот такое, как стекла в большом магазине, вроде нашего универмага.
— Смотря в каком виде оно было, — уклончиво произнесла Егоровна.
— Нет, вообще — к хорошему или плохому?
— Я же говорю, смотря в каком виде. Другой раз бывает так, что не совпадает… Если вот разбитое видишь — это хужее…
— Нет, целое. Оно было…
Будь Люда более чутким человеком или будь она в эту минуту занята лишь толкованием своего странного сна, она бы, возможно, уловила в ответах своей старой напарницы некоторую недоговоренность, эдакий туман. Но она, успокоенная радостью пробуждения от скверного сна, думала прежде всего о том, что все это, скорее всего, ерунда — вещие сны, мало ли она их видит каждый день; думала что-то неясное о Валерии и уж потом, как бы попутно, о роли в сновидениях зеркал.
В дверь служебки постучали. Егоровна зашарила ногами по полу, всунула их в остывшие шлепанцы.
— Дайте стаканчик — попить, — глухо сказал просунувшийся в дверь заспанный мужчина.