Страница 63 из 94
— Ну-ка поближе к сыночку! Улетит на часу соколик…
И Валя, тихо улыбнувшись, легко отсела еще дальше, давая ей место пройти.
Все вины детей — вины матери: себя ругай в первую голову. Да и есть ли за что? Варваре сказать — не дорого взять, давно ярится на девку…
— Ну, за сеструхен, за невесту, за жену то есть уже, за Толика. Счастья им и вот такой полной жизни! — Санька вынужден был подставить ладонь, чтобы не пролить водку на стол. Рука подрагивала. — И не забудьте про меня. Я помню, что вчера говорил. Буду всех ждать на своей свадьбе, а про время сообщу…
«Ничего у них не было, — обрадовалась Ольга, — иначе бы разве говорил он так? А если и ночь провели, чего тут такого? Мало ли на гулянках ночей просиживают…»
Санька сказал тост и, как-то злобно поглядев на готовую выплеснуться водку, опрокинул рюмку в рот.
«Как мужик, — подумала Ольга. — А худющий, плечи широкие, — много надо нагуливать…»
Такой был с детства малого. На купанье встанет, бывало, в тазу, выгнет живот дугой: «Давай споласкиваца!..» — «Ну-ка, руки по швам! — скомандует Ольга. — С гуся вода, с сыночка худоба!..» И льет потихоньку на гладкую макушку остатки воды, скребет по дну кастрюльки кружкой, словно до краев набирает теплой ласковой окатки.
Женился Санька в самом деле очень скоро, но на свадьбе у него никому из своих побывать не пришлось: город, где он служил и где жила его невеста, находился далеко и, чтобы проехать туда, надо было выхлопатывать особый пропуск.
Более всего жалел об этом Толик, а в назначенный Санькою день приглашения он пришел домой распьяным-пьяный, поколобродил, потолкался из угла в угол, поминая далекого шурина, и в конце концов в чем был, в том и уснул, едва приткнувшись к кровати. На Север отбили поздравительную телеграмму.
Но, как чувствовала Ольга, жизнь у Саньки складывалась непросто. Сразу же после демобилизации они с Валей заехали домой по пути на Черное море, — у всех северян заведено каждый год ездить на курорты.
Зинка только что вернулась из роддома. В углу попискивал наследник, на комоде рядком стояли размеченные на граммы молочные рожки. Род продолжался.
Едва поздоровались, Санька забрал с собою Толика и умчался с ним в город. Вернулись они с шикарной детской коляской, подвыпившие, веселые.
— Сеструхен, вот тебе карета твоему Владимиру Мономаху, — сказал Санька, очень довольный, что удалось подарить ей именно то, что они наметили с Валей. И Валя радовалась удаче с коляской, целовала Зинку много раз, глядела, довольная, на мужа, точно и он был такой же красивый, как и его сестра.
Родилась вскоре дочка и у Вали. Санька писал редко. Письма были беспечны, но жизни своей он в них особенно не касался, и Ольга только сердцем чуяла, что не все у него гладко. Когда Вовку удалось устроить в ясли, она решила истратить отпуск на поездку к младшему сыну, — больше всего хотелось поглядеть на внучку.
Предчувствия не обманули — Ольгу встретила одна сноха. Она и рассказала все подробности жизни. Санька жил как птица: не пытался свить надежного гнезда, не заглядывал особо далеко вперед. «Обо всем надо хлопотать, — жаловалась Валя, кивая на застывший угол комнатенки, — а ему все хорошо, ни к какому начальству не выгонишь. Места в яслях и то сама добилась, сколько порогов обила… Теперь вот уехал…»
Санька уехал на строительство атомной станции. Там ему обещали многое, но жене он писал в основном о том, какая там грандиозная стройка и как ценят его на работе. «Хвастун он», — сказала Валя, протянув Ольге два его коротеньких письмеца.
Он звал Валю к себе. «Какой-то малахольный, — пожала та плечами. — Кто мне там няньку приготовил?»
Потом, как узнавала Ольга по редким письмам с Севера, Санька вернулся, работал некоторое время на рыбокомбинате, но опять затосковал по новизне и подался на другую крупную стройку, в Кислую Губу, — там возводили первую в стране приливную электростанцию. Он чувствовал себя незаменимым и здесь, получил комнату, вызвал к себе своих. Валя, чтобы сохранить семью, послушалась — перебралась к нему, но вскоре вынуждена была вернуться назад: жить в бараке с маленькой дочерью было невозможно, а большой благоустроенный дом, где им должны были выделить квартиру, только закладывался. В результате всего Валя, ничего не приобретя, потеряла многое: привычную работу — она была медсестрой — и, что было не менее обидным, место в яслях. «Хорошо хоть комнату за собой оставила, — писала она с горечью Ольге, — а то бы сейчас кусала локти…»
Со временем, правда, все устроилось, но обиды на непоседливого мужа все накапливались и накапливались. «Уж лучше бы пил, — сетовала Валя, — да рядом был. А то все приключений на свою голову ищет». С этим Ольга согласиться не могла — пример зятя был для нее не менее горек, — но чувствовала, что невестке действительно нелегко с ее сыном. Два горя вместе — третье пополам. А так — что же…
На Кислогубской станции Санька попал в аварию: оборвавшейся секцией арматуры ему сломало ключицу, повредило ногу. Вертолет лесной инспекции срочно доставил его в областной центр. Там его оперировали, там он и долечивался, и Валя навещала его часто. Иногда она приходила с дочерью, говорила: слава богу, отбегался… Но Санька не менялся и, находясь еще в больнице, решил по выздоровлении махнуть на Шпицберген, о котором многое рассказал ему сосед по палате…
С Толиком он сошелся, будто брата родного обменял, и встречи их тоже редко обходились без приключений. В один из своих приездов, например, Санька наведался к Толику на телефонный завод, и того в будний день отпустили с работы — дали двухдневный отгул. Зинаида даже перепугалась — не выгнали ли? В другой раз братец отчубучил похлеще. По дороге на юг заехал домой и купил мотоцикл. Зарегистрировал его на Толика, оформил себе дарственную и укатил свободным маршрутом в Феодосию, — там у него тоже объявился какой-то приятель. Через месяц среди ночи во всю силу затарахтел мотором под материными окнами, — вернулся. Живой, но покорябанный, и мотоцикл с одного боку помятый.
— Ничего, найдешь эмали, заровняешь, — сказал Толику и оставил ему машину в подарок.
— А как тетя Варя-то? — спросил Михаил. — Действительно, ей досталось.
— Не говори, сынок, — ответила Ольга. — А знаешь, ничего ей не деется.
— Она ведь постарше тебя?
— Да-а, намного.
— Намного?
— Да как же, на четыре года почти…
— Вот уж как вы годы считаете… — Михаил повернулся к жене — Знаешь, Лид, как родная была.
— Отчего же была, она и сейчас есть, — сказала Ольга, — суетится, откуда силы берет. Счас-то стало полегче — все дочери на ноги встали, а уж что пережила — не приведи господь. Да что тебе говорить, сам все знаешь. А правда, ничего ей не деется, все такая же…
— Да-а, — Михаил закрыл глаза и потер пальцами переносье, — нелегко было тетке.
— Не говори, сынок…
— А как дочки-то ее?
— Да как… Старшие две отдельно живут — замуж повышли, скоро после Зинки, а младшие с нею все.
— Никак не получается?
— Замуж-то?
— Да.
— Дак это, сынок, такое бабье дело — не берут, да и все тут. — Ольга развела руками. — Такая доля бабья.
— Да у них же парней было хоть отбавляй! Я же помню, всю дорогу калитка хлопала.
— Каждый вхож, да не каждый гож, сынок. А сейчас как ребята смотрят: двадцать пять годов — и уже перестарок.
— В Японии тринадцатилетних в жены берут.
— Гос-споди, твоя воля…
— Да-да.
Ольга и говорить дальше не захотела о таком безобразии. Она сказала:
— Анюта-то у Вари с дитем, без мужа заимела.
— Что, промахнулась? — засмеялся Михаил.
Ольге не понравилась его шутка.
— Вот уж не знаю, — сказала она, поджав губы, — только думаю, наоборот, в самую точку попала — очень она хотела ребеночка. А я не осуждаю таких.
Не стоило бы вести подобные разговоры при Лиде, подумала Ольга, — глаза той сразу тускнеют при упоминании о детях. Но ведь не она же начинает эти речи… Сын начинает, он думает об этом, — наверняка.