Страница 41 из 94
Зинку рожала в госпитале, много недоношенной, — дело началось в цехе, откуда ее совсем без сил доставили товарки в ближайший лазарет; роддом был разбит бомбами еще в начале войны.
«Значит, не судьба, — подумала Ольга, — не выживет». И когда — она была уже в койке — к ней подошел, отворачивая белые рукава, военный врач, спросила:
— Худо дело?
— Как сказать, — вроде бы даже обиженно ответил тот. — Поторопилась, конечно. Даже пальцы на руках не вытянулись, ногтей еще нет. Но все в пределах, если верить тебе…
— Дак я…
— Понимаю, понимаю…
«Судьбу не обманешь», — спокойно решила Ольга.
— Отец воюет? — бодро спросил врач, готовя вслед слова побойчее.
— Убитый…
— Мг… да, — запнувшись, доктор едва успел удержать готовое сорваться с языка соленое словцо. — Да-а…
Что было потом, врагу не пожелаешь. С Санькой Мишка еще как-то водился, хотя и не мог многого осилить: пеленку, к примеру, застирать, сварить свежий отвар или сделать еще что-либо в этом духе. Водился через силу, не обретя к брату доброго чувства с самого начала, видя в нем причину своего безрадостного ребяческого существования. Он обделял младенца в пище, подолгу раскачивая качалку, научился утомлять его и часто усыплять днем, чтобы хоть немного развязать себе руки, а по ночам, укутавшись с головой, ловил сладкие сны под нескончаемый скрип соломенной кроватки, словно привязанной к материнской руке.
Ольга догадывалась о Мишкиных номерах, лупила его, как взрослого, чем попадя, но ничего поделать не могла: к битью сын был терпелив, а потому как уличить его в плутнях было невозможно, Ольга казнила себя за горячность, и Мишка это понимал.
Появление в доме сестры — кукольного, непонятного человечка — сделало жизнь Мишки совсем беспросветной. Поначалу Зинка, помещенная в братнину плетенку, долгими часами не раскрывала глаз, спала, и Мишка с любопытством вглядывался в ее резиновое личико — не померла ли. Но ее, как могли, поправили в госпитале — под банкой и в вате, как объясняла приходившим заводским Ольга, — и Зинка набрала силенок. У нее прибавились пальцы, заметны стали ноготки и ресницы, сквозь упорное кряхтенье все чаще пробивался точно мышиный писк.
На первое время Ольга нашла в дом старушку, чтобы была как своя, если приживется, но к холодам есть стало совсем уже нечего, давно в доме все было выменяно по деревням на все, что ни дай, только бы съесть, и бабка до того отощала, что не могла даже Зинку из зыбки вынуть. Ольга отвела ее назад, к ее родственникам. Все заботы о младших снова легли на Мишкины плечи, и в какой-то день силы его кончились.
Сестрица уже набрала голосу, к шести месяцам она расходовала его безудержно и щедро, словно только этим и укрепляла свою связь с удержавшим ее на последнем волоске миром. Верное Мишкино средство — укачка — ее не брало, и чем шире была болтанка, тем сильнее Зинка расхныкивалась, распалялась и заходилась наконец в отчаянном реве. Мишка зажимал ей рот, не давая воздуху, зло встряхивал качалку и молча глядел, как, стянутая свивальником, корчится, задыхаясь, вредная кукла.
Ольга научила его пеленать девочку, оставляла на виду сухие лоскутки и пеленки, но Мишка переворачивал Зинку лишь поближе к материному приходу, догадливо изминая и развешивая у печки якобы израсходованные тряпки.
В тот день, перешагнув порог, Ольга увидела в Мишкиных глазах, кроме привычного голодного блеска, что-то еще, потаенно-тревожное. Дочь тихо сопела в углу, Санька, видно, так и лежал весь день на своем новом месте за печкой, где они спали теперь вместе со старшим братом. Ольга взяла коптилку и прежде всего поспешила к малышке.
От блеска пламени Зинка сморщилась, и Ольга увидела у нее на носике и лбу ссадины, которые были неровно затерты мелом. Ольга схватила Мишку за руку, — тут он следы смыл, а на штанах, где он пробовал послюненным пальцем действие печной обмазки, пятна остались.
«Это она сама, это она сама», — твердил Мишка, ожидая неизбежного битья, но мать не тронула его, поголосила, помаялась, но драть не стала. Мишка так никогда и не сказал правды о том, как доведенный до крайности сестриным криком, он что есть силы размахал ее скрипучую качку, и Зинка выпала из нее на пол, как все трое они долго ревели дурными голосами, пока хватило сил, и как потом он обшарпал руками всю заднюю стенку печки, где меньше вытерлась побелка, и долго забеливал царапины на сестрином лице.
Наутро Ольга не пошла на работу, а снова добыла у родственников и привела к себе неведомо каким путем ожившую бабку, оставила ее доглядывать за детьми и потопала с Мишкой в далекую деревню, где у нее была забытая родня.
С родней ничего хорошего не вышло: троюродная тетка вроде бы и не вспомнила Ольгу и картофелины ей не дала, но в том же селе, да и по дороге, Ольга сумела кое-что выменять, кое-что выпросить у добрых людей, и вернулись они с Мишкой домой с грузом, поделенным на два места наперевес. Мишкин мешок узенький — сзади немного картошки и спереди еще меньше, и когда надо было переменить плечо, мать, как взрослому, поднимала ему тяжелый горб за спиной, и Мишка, пыхтя, напрягал руки и переносил перевязь над согнутой шеей.
Ольгу должны были судить за прогул, и опять ей помог бригадир Труфанов: где-то кого-то умолил, что-то взял на себя, — в общем, похлопотал. Опомнившаяся Ольга руки готова была ему целовать, лила слезы товаркам в заскорузлые ладони, и вся гордость ее осела где-то на дне души, как в глубоком холодном колодце.
Зинка, вопреки приговорам сердобольных пророчиц, уцепилась-таки за жизнь, выжила и, хотя долго не становилась на ноги, однажды все же поднялась на них — гнутых и слабых — и заспешила вперед, как и все. Но росла до крайности слабой, переболела всеми болезнями, отняла у матери всю ее оставшуюся свежесть и силы. Более всего пугала Ольгу ее неспокойность и боязливость: Зинка страшилась темноты, незнакомых предметов и особенно людей, заходилась в крике от пустяков, и с годами это не проходило.
После войны Ольга собрала семью в фотографию. Отменили карточки, на душе стало спокойнее. Фотограф снял их так: Мишка позади, Санька по левому, Зинка по правому боку. Санька, как солдат, — руки по швам, четырехлетняя Зинка, растопырив пальцы, надежно держится за мамкино колено. «Отцу словно бы и места нету», — отчего-то подумалось Ольге, когда она выкупила фото. Опять она погрустила, что многое было не сопережито, не истрачено с Георгием и так и истаяло в ней, перебрала-потрогала сохраненные его вещи, вдыхая след далекой памяти, и тут — как ни странно, именно на фотокарточке — обнаружила малопохожесть дочери на остальных детей.
Ни отцовских, ни своих черт не могла уловить Ольга в тонких линиях Зинкиного личика, вон и брови вроде бы у всех одинаковы, а и то у нее другого вида, и смуглости перебрала против братьев…
Это отметила Ольга, пришло в голову, а потом другое накатило: все целы, господи! И сытые почти, и одежка какая-никакая, и Зинка — вот она! — стоит и глядит, стоит и глядит!..
В классе — и это со временем подошло — Зинка стояла последней по росту и там же, с краю, по учебе. Повторять года не оставалась, но успевала с трудом, особенно после того как Санька устроился в ремесленное и перестал просиживать с нею вторую смену с ее уроками.
Ольга могла бы признаться, что к Саньке — как бы там ни было — легче всего добрела ее душа. Бесхитростен и открыт был младший сын, безотказен в любой просьбе. За Мишку же не так-то просто было поручиться, допустим, в том, что он добросовестно растолкует Саньке или Зинке заковыристую задачку или вообще последит, чтобы они не отлынивали от дела, когда матери нет дома. Может быть, где-то в своей горькой прямоте — «пусть делают сами»— Мишка был и прав: какой толк брать взаймы чужую голову. Однако Ольга переживала за его душевную, словно бы не родственную, скупость по отношению к своим.
Мишка не оттаивал и потом, когда вырос, стал самостоятельным. Отправляя его в техникум, в дальний город, Ольга извелась совсем. Заставляла Саньку по воскресеньям писать брату письма, вкладывала изредка в конверт разглаженный рублик или даже троячок, диктовала Саньке бодрые слова, чтобы подкрепить Мишку на чужбине. Потом не выдержала, — на отгулах, перекупив за полцены у соседки-железнодорожницы ее бесплатный билет, — съездила к нему, свезла что могла, из гостинцев. «Сынок, письма-то наши — получил?»— спросила Мишку. Тот, перебирая еду, пожал плечами. «А что же не отвечал?» Опять Мишка, привлекшийся чем-то в сумке, повел неясно плечом.