Страница 38 из 94
— А наши-то?
— И наши должны… Может, прямо с ими и они… Тепере всё, назад закрутилось, тепере жми — и всё…
Ксения слушала, что ловило ухо, и торопилась… Вот еще переулок, вот развалины старой бакалейной лавки Булатниковых, а вот и бугристая мостовая Новосильской…
С горки, из-за поворота, откуда до войны со скрежетом и звоном выносился долго ожидаемый трамвай, гулким шагом спускалась воинская часть. В голове колонны, широко размахивая руками, шагали офицеры: один впереди всех, чуть поодаль за ним еще двое. Звания их было не определить: форма была не русская, на плечах погоны.
— Американцы…
Офицеры старались ставить ногу прямо, топали четко, командир коротко повертывал голову, проверяя, как держится равнение. Еще тверже топали солдаты с автоматами на груди и вещмешками за спиной, плечи их тоже были заняты погонами.
— Союзники…
Кажется, все звуки забивал хрумкий твердый топ, все слушали только его да острую отдачу в груди. Но из молчаливого строя неожиданно вырвался голос:
— Здорово, женщины! Граждане!..
Вздрогнувшая панель отозвалась:
— Понимают!..
— Рота-а! — вдруг громко выдохнул не сбивавший шага, но незаметно как успевший отклониться в сторону командир. — На месте-е!..
Топот усилился и затвердел.
— Стой!.. Ать, два!..
Командир снял пилотку и сказал потише:
— Вольно!.. Р-разойдись!..
— Русские! Наши!..
— А погоны?
— Дак это… Ввели. Приказом. Теперь все будут носить… Наша дивизия первая получила… Или вторая…
— А мы-то! Думали, союзники…
— Они еще собираются…
— Наши! Наши!.. Мамочка моя родная…
— А чего реветь?.. Радоваться надо!
Ограждая перевязь ладошкой, Ксения стояла в толпе; не утирая слез, не чувствуя их, искала что-то в обветренных, покрытых пылью лицах солдат, задымивших «козьими ножками», начавших развязывать вещмешки…
Куда делся с огорода раненый немец, трудно было себе представить. Но, видно, все же уполз — промятый в ботве след шел до соседей. И автомат его и каска, и — главное — ранец так и остались лежать в межах. Все это ребята перенесли в хату, автомат и каску спрятали за бочкой в сенях, ранец затащили в комнату. В нем оказалась пара нестираного, но хорошего качества — трикотажного — белья, две пачки галет и две банки консервов, упакованный в слюду хлеб, сахар, кожаная туалетная коробка, в которой были уложены и безопасная бритва, и помазок, и мыльница с духовым мылом, и зубная щетка. Кроме этого, еще раскладная карманная печка, раздвигаемая как маленькая игрушечная кроватка, и к ней упаковка белых кусочков сухого спирта, которые горели после поджога несколько минут; книжка, похожая на молитвенник; пачка писем.
Письма, кроме одного, с красивой новогодней открыткой, сожгли при первой же растопке тагана. А оставленное долго пылилось у Нюрочки над верхним припечком, пока кто-то не сжег или не выкинул его совсем. До того чтоб перевесть открытку, как поначалу собирались ребята, дело у них так и не дошло.
Солдатскую еду и вещи Нюрочка приняла как в награду за рисковый выход к нему, когда он просил воды и был безо всяких сил.
— А что, ведь мог и убить, — повторила она несколько раз, когда все вместе занимались ранцем, раскладывали на столе нечаянное обретение.
В центре города самое оживленное место — у взорванного моста. Рядом с рухнувшими в воду фермами саперы возводят новые, деревянные. Сотни людей копошатся на спусках, стук топоров не смолкает ни днем, ни ночью. Временную переправу — понтонную — наладили быстро, но это не замена мосту. Плакаты около стройки обещают, что она будет закончена к годовщине Октября, в это не очень верится. Хотя солдаты — это такой народ, они все могут. Специалисты обследуют и переломившийся в двух местах, уткнувшийся пролетами в дно реки огромный железнодорожный мост, тут, конечно, дел будет побольше. Даже трудно вообразить, чтобы такую громадину можно было вообще стронуть с места или поднять на быки.
У моста недавно встретился Ленчик Стебаков.
— Савёла! Агап! — крикнул как обрадованный. — как? — и потер рукою спину.
На плечах немецкий френч без погон с половиной пуговиц, рожа как всегда занозистая.
Сказать бы ему пару ласковых, да ладно… Костька с Вовкой и отзываться не стали. А Ленчик тут же к саперам стал подлизываться, чинарик маклачить.
На расчистку взорванных, разбитых бомбами и снарядами зданий мобилизовано все население. На некоторых развалинах окруженные редкой цепью охраны работают пленные. Небольшая колонна их, грязных, тощих, молчаливых, — может, им просто запрещено разговаривать? — каждое утро приходит к вокзалу. Так же молча, не обмениваясь ни словом, немцы работают: плотно облепив кусок рельса, еле несут его к штабелю, выбирают из мусора целые кирпичи и половинки и складывают в ряды, идут с носилками. Изредка поворачивают голову в сторону любопытных, подолгу смотрят, глаза в глаза, не мигая, не меняя выражения лиц.
Так же вот один из них несколько секунд не отрывал взгляда от Костьки, словно силился что-то вспомнить, и, не доверяя себе, ждал ответного знака. Костька оцепенел от его водянистых глаз, а потом, когда сверкнула догадка, не мог слюну сглотнуть от волнения и непонятной тревоги.
— Вовка! — ворвался он домой, пугая криком игравшую на полу сестру. — Хуго видел!.. Зуб даю!..
Вовка глядел не понимая.
— Ну, немца, что у нас стоял!.. Денщика!..
— Где? — Вовка тоже пыхнул как бумага.
— На станции, кирпичи разбирает…
Через минуту они уже гнали к вокзалу. Ленку тащили на закорках, по очереди, — своими ногами она все равно не справлялась.
Сивого немца среди занятых медленным делом пленных отыскали не сразу, — он перешел на другой участок. Но наконец мелькнула его рваная, осевшая по самые уши пилотка, потом он оказался совсем недалеко.
— Эй! — срывающимся голосом крикнул Костька.
— Хуго! — позвал и Вовка.
Немец поднял голову и огляделся, точно хотел увидеть того, кому кричали подошедшие. Костька поманил его:
— Хуго!..
— А ну, подальше! — крикнул сидевший неподалеку охранник. Он даже не привстал с тумбы.
— Дядь, этот немец жил у нас! — двинулся к нему Вовка.
— А ну, давай отсюда! — пригрозил конвойный, выпрямляясь. — Кто жил? — Он поглядел на приблизившегося пленного. — Этот?
Немец пожал плечами, продолжая непонимающе, тупо смотреть на подозвавших его людей.
— Этот? — повторил охранник.
Лицо пленного заросло редкой рыжей щетиной, потемнелой на впалых, глубоко провалившихся щеках. Белесые пучки на выступающих надбровьях прикрывали неподвижные, какие-то расплывчатые, мутные глаза — без цвета, словно и без жизни. Но нет, что-то вроде колыхнулось в них: немец сморщил лоб и вгляделся в лицо того, кто только что манил его ладошкой… Потом открыл рот и приложил к губам два грязных пальца.
— Табак… — шевельнул он обметанными серым налетом губами.
Это был не Хуго. Тот был крепче в кости, осадистей, шире лицом. Или нет, не шире, а как-то круглее…
И конечно, — зубы… Зубы у Хуго были, как у лошади, — так говорил о них Вовка, когда Ехимов денщик скалился в хорошем настроении. Но зубы можно было и потерять… Не в них было дело. Дело было в том, что и Вовка поначалу принял этого старика за постояльца; пусть прибитого, опустившегося, заросшего грязью, но — не Хуго… Что-то было в них похожим.
— Хуго… — Костька повторил это, думая уже не о пленном, который успел опустить пальцы и раскрыть рот, обнажив голые десны, а о том крепыше солдате, что каждое утро чистил до блеска свои и Ехимовы сапоги у них на кухне и всякий раз после этого долго мыл сильные, покрытые светлыми волосами руки.
Между тем пленный снова поднес грязные пальцы ко рту, но другим способом, щепоткой, и просипел:
— Эссен… Табак…
— А ну иди! — Солдат-охранник поднял штык. — Работай иди! Табак ему, а?.. Научился! — Он повернулся к ребятам — Ну, что, не он? Не ваш фриц?
Они отрицательно замотали головами, солдат засмеялся: