Избранное

Покатилов, разумеется, о том не ведал. Придя вместе с Верой

345

домой, сел за маленький письменный стол к окну и вскрыл конверт.

Виктор писал: «Здравствуй, Костя! Вот и начался новый учебный год, у тебя — в твоем роскошном МГУ, у меня — в скромном автодорожном институте. Итак, продолжаем грызть гранит науки и планомерно продвигаться к ее сверкающим вершинам? Я думаю, что мы молодцы, и все бы хорошо, если бы «альпийский курорт» не начал вылезать нам боком. Веришь, иной раз посижу над книгой всего с час и бросаю из-за нуднейшей головной боли. Врач сказал, что надо больше отдыхать, чаще бывать на свежем воздухе, не волноваться, спать пе менее восьми часов и т. д. и т. п. Все, конечно, очень правильно и трогательно. И еще получил один совет, сугубо индивидуальный: «Избегать неприятных воспоминаний». Представляешь?

А теперь очень важная, прямо потрясающая новость. Тот, кого мы принимали за профессора Решина, в действительности был пе Решин. Настоящий Решин — известный медик — погиб во время эвакуации из Днепропетровска в июле 41 года. Почему наш Решин взял себе чужое имя, можно лишь строить догадки. Но одно несомненно: погибший в Брукхаузене наш старший товарищ тоже был медиком и, главное, замечательным человеком. Конечно, тебе это известно лучше других. А узнал я, что настоящий Решин погиб, от своего лечащего врача — ученика настоящего Решина и свидетеля его гибели в санитарном эшелоне в 41 году.

Вот такие-то новости, брат. Будем надеяться, что когда-нибудь все тайное станет явным. А пока — туман. Хотя и теперь уже ясно, что поиски семьи Решина надо прекратить, поскольку того, настоящего, мы не знали.

Как твоя семейная жизнь? Как взаимоотношения с женой, с тещей? Костя, я тебя очень прошу не пренебрегать советами врачей, особенно при лечении бессонницы. Ведь полноценный сон — это единственный отдых для мозга. Как же ты одолеешь свои математические премудрости, когда у тебя систематически бывают кошмары (об этом мне написал Иван Михайлович), что, конечно, и не удивительно после пережитого «на прекрасном голубом Дунае».

Желаю тебе бодрости, сил, полного благополучия.

Твой харьковский братишка Виктор.

P. S. Не беспокойся, если буду писать немного пореже. Огромные задания по сопромату и машиностроительному черчению поглощают все время. В. П.»

В сильнейшем волнении Покатилов палил папиросу за папиросой. Насколько можно верить тому, что сообщил Виктор о Ре-

346

шине, не путает ли чего-нибудь его врач? Ведь потому профессор Решин и очутился в немецком лагере, что ему не удалось эвакуироваться. Могло статься, что тот врач, ученик Степана Ивановича, во время обстрела или бомбежки эшелона и почти неизбежной при этом паники посчитал раненого или контуженого Решина убитым; подобные истории, говорят, случались и на фронте. Врачу, должно быть молодому человеку, удалось добраться до своих, а старик Решин попал в лапы врага. Если бы н а ш Решин не был настоящим Решиным, то он не просил бы меня разыскать после войны его семью, рассказать близким, как он погиб. А его завет никогда не забывать об увиденном и пережитом в Брукхаузене? Нет, тут что-то неладно…

Он вырвал из общей тетради листок и стал писать ответ.

— Костя, ужинать.— Властный, с хрипотцой голос тещи как молоточком ударил по голове.

— Сейчас.

— Ты обещал ие курить перед едой.

— Сейчас… Я пишу письмо.

— Надо отвыкать от вредных привычек.

Он поднял голову. Любовь Петровна, поджав губы на болезненном, чуть одутловатом лице, расставляла тарелки на столе.

— Извините, Любовь Петровна.

Он потушил папиросу и открыл форточку.

— А вот это тоже следовало спросить,— сказала она.

— Что спросить?

— Можно ли, открывать форточку. Закрой сейчас же.

Он закрыл.

— Не надо, дружок, пренебрегать старым добрым правилом: в чужой монастырь со своим уставом не ходят.

— Зачем вы придираетесь ко мне? — очень тихо спросил он.— Вы же сами курите и всегда открываете форточку.

— Я придираюсь?!

— Мама, не надо,— сказала, входя в комнату с суповой кастрюлей, Вера.— Костя, извинись перед мамой.

Он посмотрел долгим взглядом на бледную, как папиросная бумага, тещу, на жену, покрасневшую пятнами.

— Это я-то придираюсь к нему… к нему, который бесцеремонно вторгся в семью…

— Мама, что ты говоришь! — Вера бросилась к ней, обняла и бережно повела к дивану.— Мамочка, успокойся. Я тебе накапаю валерьянки. Костя, принеси воды.

— …который соблазнил чистую девочку…

— Мама! Костя!

Он сгреб со столика свои бумаги, схватил портфель с тетра-

347

дями и книгами, сдернул со стены в темном углу за шкафом плащ и вышел из комнаты. За спиной слышался ознобно-жесткий голос тещи, призывавшей на его голову страшные кары, и растерянный, жалкий лепет Веры:

— Мама, зачем ты так, мама, мамочка!

«Какое падение, какая деградация! — думал он, сбегая по полутемной лестнице.— Разве мог я вообразить тогда, когда был… вместе с Решиным, с Богданом… мог ли вообразить, что пять лет спустя… буду ругаться с тещей, вернее, буду ругаем и меня будут оскорблять какие-то нервные женщины!»

Он пересек под носом у постового милиционера улицу и вскочил на ходу в трамвай. Через пять минут голубой поезд метро мчал его от станции «Дворец Советов» к «Сокольникам», туда, где, плавно спускаясь к синей Яузе, протянулась знакомая Стромынка.

4

Покатилов сидел в неуютной холостяцкой комнате коменданта Василия Степановича Снегирева, помещавшегося тут же, при общежитии, пил чай из граненого стакана и рассказывал о Брукхаузене. Василий Степанович, в тапках на босу ногу, в шелковой сорочке навыпуск, слушал его как-то странно, вроде бы вполслуха и ничем не выражая своего отношения к услышанному. И как-то странно, без всякой связи с тем, о чем говорил Покатилов, едва тот умолк, сам стал рассказывать историю знакомства с земляком Ваней, о том, какой это был сердечный человек и как ошеломило его, Василия Степановича, известие о скоропостижной кончине Ванюши.

— Выпить бы надо за светлую память,— печально заключил он,— да худо нынче с грошами. Надо бежать от вас, студентов, вы народ нищий. Зовут меня заведовать общежитием грузчиков в Старых Черемушках, там коменданту все же перепадает кое-что сверх оклада. Но привык к вам, к чертям. Вот и Ваню, редкого человека, встретил здесь.

— У меня есть тридцатка, Василий Степанович,— сказал Покатилов,— позавчера была стипендия. Если не возражаешь, возьму «красненького», настроение у меня подходящее…

В дверь робко постучали.

— Портвейна,— уточнил комендант.— Давай… Кто там? — крикнул он недовольно.

Вошла Вера, тщательно причесанная, с напудренным носом и заплаканными глазами.

— Здравствуйте.

34S

Судя по ее виду, ей нелегко было войти сюда и выдавить из себя это «здравствуйте».

— Здрасьте. Вы по какому вопросу, девушка?

— Это моя жена,— сказал Покатилов.— Ладно, Василий Степанович, придется в другой раз.

Но в Василии Степановиче уже пробудилось существо, которое было сильнее его. И, уступая ему, он широко чуть смущенно улыбнулся.

— Очень приятно, как говорится. Василий Степанович.— И протянул Вере крепкую короткопалую руку.— Ты давай, Константин, сходи, куда надумал, а мы с ними,— он сконфуженно кивнул на Веру,— покамест побеседуем, может, я чем и сгожусь вам, я ведь человек с немалыми житейскими связями… Вас как звать-то?

— Вера.

— Прошу чувствовать себя как дома, Верочка. Присаживайтесь, побеседуем, посоветуемся.

«Может, и впрямь посоветует, где комнату снять»,— подумал Покатилов, топая по коридору к выходу.

Когда полчаса спустя оп вернулся из магазина, Вера перемыла всю посуду, протерла мочалкой с мылом клеенку и пыталась сервировать стол на три персоны. Василий Степанович тоже участвовал в подготовке трапезы: резал на тумбочке хлеб, вскрыл банку бычков в томате, достал начатую пачку сахара-рафинада. В то же время он ни на минуту не переставал говорить. В такой форме выражалось его приятное возбуждение, связанное с близким приемом «красненького» и присутствием молодой интересной женщины.