Избранное

И сразу представил себе ее всю, беленькую, с сильными стройными ногами, краснеющую до корней волос. И почувствовал, будто током ударило в жилы и горячая волна затопила сердце. И понял: если бы можно было сейчас, сию же минуту положить к ее стопам все, что имел, все самое дорогое — мечты

о будущем, холостяцкую свободу,— он, не колеблясь, положил бы. Ради чего? Ради того самого, не надо притворяться непони-майкой. Господи, отчего сокурсница Людка, красавица, полковничья дочка, домогавшаяся его дружбы всю зиму, нисколько не

312

трогала сердца (а умом он даже хотел бы сблизиться с ней), а эта тихенькая, нос картошечкой, сразу врезалась в душу!..

В общежитии было непривычно пусто, пахло дезинфекцией, по коридорам, стелились сквозняки. Сосед по койке Ванечка — это он был устроителем новогодней пирушки — заколачивал фанерный ящик, набитый доверху пакетами с пшеном.

— А ты что не собираешься в путь-дорожку? — Ванечка, улыбаясь, вынул изо рта светлый гвоздик и бросил молоток на постель, заправленную полинялым байковым одеялом.— Заболел, что ли? Вид у тебя, парень, какой-то смурый.

В войну он служил на флоте и, как большинство демобилизованных матросов, носил сильно расклешенные брюки, а под рубахой — тельняшку, уже застиранную до дыр и штопаную-перештопаную.

— Мне, Ваня, придется еще дней десять припухать в Москве. Буду лечить бессонницу.

— Это правильно. Перестанешь кричать по ночам. Курево есть?

Они уселись друг против друга и задымили.

— Не знаю, разрешит комендант остаться в комнате…

— Поставь флакон красненького — разрешит.

— Ненавижу подношения.

— Сам ненавижу.— Ванечка засмеялся, блеснув молочно-белыми, как у младенца, зубами.— Может, пойдешь в арбатский дом на фатеру? Дуся и накормит, и напоит… Ладно, не играй бровью, это я для юмора. Хочешь, поговорю о тебе с комендантом? Он мужичок хотя и себе на уме, но земляк, а это, как понимаешь, немаловажный фактор.

— Поговори, Ваня.— У Покатилова внезапно прояснело на душе. Он растянулся на постели, задрав ноги на спинку кровати, и сообщил весело:—А я, Ванечка, кажется, влюбился.

— Наш Костя, кажется, влюбился,— звучным тенором пропел Ванечка и сказал: — Этого не может быть.

— Иду к девяти на свидание.

— А как с бессонницей? Хотя если это у тебя и правда любовь— бессонница пройдет. Как рукой снимет. А она-то кто? — Ванечка улыбался во весь рот и глядел на Покатилова, не мигая, сияющими глазами.— А свадьба когда? — Он тоже закинул ноги в разбитых ботинках на спинку кровати и повернул к Покатилову ярко-румяное курносое лицо.

Таким он и запомнился Покатилову на всю жизнь. Кажется, многое ли связывало их: спали на соседних койках одну зиму, худо ли, хорошо ли — вместе встретили Новый год да июньским полднем перед отъездом Вани на летние каникулы поговорили

313

по душам… Пройдут годы, и образ соседа по комнате в общежитии будет частенько являться ему, и он в своем воображении будет видеть его таким, каким тот был, задрав на спинку кровати ноги и повернув к Покатилову лицо, краснощекое, с синими щелочками глаз, с добрым, бескорыстным интересом к его жизни, к его вспыхнувшей любви и желанием помочь ему… Смерть ли товарища, нелепая, последовавшая вскоре, повинна тут? И только ли смерть?

— Чует мое сердце — женишься,— говорил Ваня, беззаботно посмеиваясь.— Я у тебя на свадьбе буду шафером. Договорились?.. Ты вообще-то кто?

— Как это кто? В каком смысле?

— Мать у тебя во время войны померла, отец — за год до войны. Сестра учительствует под В’ологдой. Так? Пехота, младший сержант, демобилизован весной сорок седьмого. Комсомолец. Отличник учебы, заработал бессонницу на почве усердных академических занятий. В войну был под немцем… Как ты под немца-то попал, если ты вологодский?

— Сестра работала на Псковщине до войны, а я у нее жил после смерти отца. Немцы высадили десант в той местности шестого июля.

— Партизанил?

— Был членом подпольной комсомольской организации, потом три года разные лагеря, последний — концлагерь Брукхаузен.

— Не слыхал. Я служил на Северном флоте, два раза тонул, три раза лежал в госпитале. Я счастливый.— И Ванечка, особенно весело рассмеявшись, спустил ноги на пол, шлепнул себя по упругим ягодицам и вновь взялся за молоток.— С комендантом договорюсь насчет тебя, не беспокойся. Как-никак, земляк, шарьинский, мне он пока ни в чем не отказывал. Так что лечись и женись, а хошь — сперва женись, а потом лечись, поскольку многие наши недомогания проистекают от отсутствия женской ласки.

— Верно, Ванюша, все верно. А я сейчас попробую вздремнуть…

И он, к удивлению своему, ощутил, как сладкой тяжестью налились веки и вязкая истома побежала по телу.

Без четверти девять, свежевыбритый, начищенный, наглаженный, прохаживался он перед стеклянным фасадом метро «Библиотека имени Ленина». Вера, по всей вероятности, должна была появиться со стороны улицы Фрунзе — там ближе вход в читалку,— но могла появиться’и с противоположной стороны,

314

от Моховой, могла внезапно возникнуть перед ним, выйдя в ручейке пассажиров из метро.

Дойдя до угла, обращенного к Моховой, он останавливался, приглаживал ладонью темный вихор на макушке и снова неспешно вышагивал к другому углу, с удовольствием кося взглядом на свое отражение в стекле: в светлом костюме (в том самом, трофейном, подаренном на прощанье Валей), в сверкающих туфлях, с модным крошечным узелком галстука. Денди, как однажды назвала его Людка. Пусть денди. К его смуглому лицу и черным волосам так идет эта белая рубашка, а застегнутый на одну пуговицу пиджак, как принято выражаться, подчеркивает спортивную осанку, натренированные турником мышцы плечевого пояса… Неужто ему, молодому парню, и покрасоваться маленько нельзя, тем более что он ведь теперь студент второго — уже второго — курса!

И он опять вышагивал крепкими своими ногами перед фасадом метро, прижимал ладонью упрямый вихор на макушке, любовался видневшимся наискосок зеленым шпилем с рубиновой звездой, на золотых гранях которой бродило солнце, вдыхал пахнущий асфальтом и бензинным дымком воздух и чувствовал себя бесконечно здоровым и счастливым.

Без пяти девять он начал ощущать легонькое беспокойство, без трех минут — кольнула горькая, но вполне правдоподобная мысль: «А вдруг не придет, передумает?», без одной минуты девять понял, что не придет.

Он немедленно закурил и стал еще зорче поглядывать то в сторону улицы Фрунзе, то в сторону Моховой, и в то же время ни на секунду не выпуская из поля зрения пассажиров, выходящих из метро.

Ровно в девять он обреченно вздохнул и увидел перед собой неведомо откуда взявшуюся девушку, отдаленно похожую на • ту беленькую медсестру Веру, в которую он мгновенно и в самый неподходящий момент влюбился и с которой условился о встрече.

4

Если бы знали умные хорошие парни, сколько душевной энергии и физических сил затрачивает девушка, собираясь на свидание! Особенно на первое, которое по какой-либо небрежности ее — она интуитивно понимает это — может оказаться и последним. И особенно — если парень люб. И чаще всего с неопытными девушками случается так, что, готовясь к первому свиданию, они отчаянно уродуют себя, без нужды подкрашиваясь и под-

315

пудриваясь и наряжаясь, как, будучи в нормальном состоянии духа, никогда не нарядились бы, то есть — до потери собственного лица, утраты того отличного от других выражения, которое только и привлекло внимание и симпатию хорошего умного парня.

«Боже мой! — пронеслось в мыслях Покатилова.— Она же совершенно не такая. Не та, что была утром. Или утром не разглядел как следует?..»

— Добрый вечер,— сказал он, насильственно улыбаясь, м тотчас заметил, что будто тень упала на ее лицо.

— Добрый вечер,— ответила она одними неумело подкрашенными губами, озадаченно вглядываясь в него, словно стараясь понять, что же ему теперь не нравится в ней.

«Ладно, сходим в кино, кукла размалеванная,— подумал он и усмехнулся.— Влюбился, женюсь, свадьба! Дубина я стоеросовая…»