Избранное

Иду обратно. Около шестого барака встречаюсь с худым сутуловатым человеком. Узнаю в нем Валентина.

— Здравствуй,— говорит он. У него все такое же изможденное лицо.— Про Антона знаешь?

— Нет.

— Антон погиб сегодня утром.— Под желтой кожей на лице Валентина перекатываются желваки.

— Разве он больше не работал на кухне? — помолчав, спрашиваю я.

— А разве это не могло случиться на кухне? У него нашли котелок с маргарином — кстати, маргарин должны были переправить к вам, на спецблок,— ну, и когда пытались его схватить, он оглушил черпаком охранника, заперся в каптерке и, пока выламывали дверь, перерезал себе сонную артерию.

247

Я гляжу на Валентина — Антон был его старым другом. Он смотрит куда-то поверх моей головы острыми, обведенными синеватой каймой глазами. Потом глухо спрашивает:

— Где ты был?

Я знаю теперь, что Валентин, как и покончивший с собой Антон, принадлежит к одному со мной союзу. Скрываться от него особенно нечего.

— Я хотел повидаться с Сахновым. Меня просил об этом один человек из лазарета.

— Я Сахнов, и я ищу тебя уже битый час. Сейчас разговаривать нам не придется, встретимся возле одиннадцатого блока после обеда.

Возвращаюсь к себе в барак. В помещении полно народу — очередь. У окна трудятся два парикмахера: простригают в волосах полосы и бреют. Виктор и Олег сидят за столом. Подсаживаюсь к ним.

— Тебя спрашивал земляк,—сообщает Виктор,

— Я встретился с ним… Очередь заняли?

— Да.

■— Сегодня зарезался Антон.

Друзья придвигаются ближе. Рассказываю им то, что слышал от Валентина.

— И еще новость,— говорю я.— Лизнер, оказывается, выжил.

Является старшина блока. Это суровый на вид человек с

глубоким рваным шрамом на скуле. Зовут его Генрих. Я еще не видел, чтобы он кого-нибудь ударил.

— До поверки все должны побриться,— резким голосом объявляет он.— Антонио!

— Хорошо,— не отрываясь от работы, отвечает один из парикмахеров, он же, видимо, помощник старшины, красивый молодой испанец с ямочкой на подбородке.

— Антонио,— повторяет Генрих,— в шлафзале и тут должна быть идеальная чистота.

Он добавляет несколько слов по-испански, Антонио по-испански что-то быстро отвечает.

Нас, новоприбывших, все еще удивляют порядки в «общем» лагере. Здесь много свободнее, чем на карантине. Там рядовым заключенным не разрешалось даже останавливаться в комнате блокперсонала, а здесь эта комната для всех — со столами и табуретами. Даже шкафы есть, где хранятся миски, ложки, полотенца. В шлафзале — двухъярусные койки. А главное, незаметно пока тех мелких придирок, которыми так досаждали нам на карантине все, начиная с Янека и кончая старшиной лагеря Шнайдером. Очень похоже на то, что мы из глубины ада перемести-

248

лнсь на ступеньку выше, поближе к свету. Правда, еще неизвестно, что нас ждет на работе.

— Насчет работы еще ничего не объявляли?

— Пока нет,— отвечает Олег.— Пойдем, наверно, как и все, в каменоломню.

Часа через полтора, покончив со стрижкой и бритьем, Антонио выпроваживает всех на улицу. Виктора он просит остаться— помочь сделать уборку. Мы с Олегом отправляемся на площадь.

Светит солнце, очень тепло, и ничто не говорит об ужасах, которые мы привыкли видеть в Брукхаузене.

Олег предлагает прогуляться до ворот восемнадцатого блока. Идем туда. Я спрашиваю торвертера-немца, работает ли здесь все еще Виктава.

— Ярослав Виктава? Он работает сейчас в каменоломне помощником Лизнера. Вы его приятели?

— Нет, скорее наоборот. А что делает в каменоломне Лиз-nej>?

— Вы, собственно, откуда, что ничего не знаете?

— Мы вчера вернулись из лазарета.

— Ага… Пауль Лизнер, как и раньше, капо штрафной команды, только в каменоломне.

— И Виктава его помощник?

— Совершенно верно.

Говорю Олегу по-русски:

— Неужели нас опять сунут к Лизнеру?

Олег пожимает плечами.

На обратном пути нас застает заливистый свисток и густой мелодичный звон колокола. Ускоряем шаги. На площади перед бараками люди уже выстраиваются. Присоединяемся к своим. Генрих четко произносит: «Налево!» — и мы идем к центру аппельплаца. Почти одновременно с нами на площадь выходят из проулков другие колонны. Несколько минут спустя весь огромный аппельплац, заставленный прямоугольниками колонн, замирает. Открываются ворота. Гремит «хайль». Перед строем появляются лагерфюрер Майер, какие-то штатские и большая группа эсэсовцев-блокфюреров.

Начинается поверка. Старшины бараков рапортуют эсэсовцам, те пересчитывают заключенных и расписываются в книгах. Все протекает мирно — без крика и зуботычин, прямо не верится глазам. Поверка заканчивается необычайно быстро. Мы строем доходим до своего блока, и здесь нас немедленно отпускают.

Входим по одному в помещение — чисто, светло. Открываем шкаф, чтобы взять миски, и оказывается, что тут появились вил-

249

ки, ножи и даже салфетки. Получаем суп. И какой! Картофельный, пахнущий мясом… Непонятно, что случилось?

Покончив с супом, выхожу на улицу. Сахнова еще нет. Вижу: из переулка, где расположен второй блок, показывается Майер и какие-то штатские. Они останавливаются перед канцелярией. Лагерфюрер что-то говорит им, улыбаясь и указывая пальцем на ту часть первого барака, где живут невольницы. Штатские тоже улыбаются, но сдержанно. Из канцелярии выходят заключенные, держа в руках… книги, настоящие книги! За ними появляются люди, несущие какие-то черные футляры. Еще через некоторое время вижу, как на аппельплаце напротив ворот группа заключенных начинает сооружать что-то напоминающее боксерский ринг. Из футляров извлекаются кларнет и саксофон. Просто чудеса! Майер и штатские наблюдают за приготовлениями музыкантов.

Из переулка выходит Сахнов.

— Что происходит в лагере? — спрашиваю его.

— Очередная комедия по случаю приезда комиссии Международного Красного Креста,— говорит он, болезненно морщась, и тихо добавляет: — Походим по плацу, там удобнее разговаривать.

На площади снова появляются прогуливающиеся хорошо одетые заключенные. Число их растет. Я спрашиваю Валентина, что это за люди.

— Писаря, парикмахеры, портные, сапожники — словом, те, кто не носит камни. Здесь их называют променентами.

— А ты где работаешь, Валентин?

Сахнов опять строит болезненную гримасу.

— Я тоже променент, техник баубюро. Я инженер…

Мы приближаемся к рингу. Еще издали замечаю багровую физиономию Лизнера — он неторопливо расстегивает пиджак. Рядом с ним очень рослый с дряблым телом человек снимает рубашку. Я узнаю его — это Гардебуа. Я и раньше по его расплющенному носу догадывался, что он боксер. Музыканты начинают пробовать инструменты.

— Давай обратно,— предлагает Сахнов.

Когда мы достигаем середины аппельплаца, он говорит:

— Сейчас к нам подойдет один человек — его зовут Иван Михайлович,— он должен говорить с тобой. С ним можешь быть как с Решиным или с Шлегелем — мы все знаем… Лезвие при себе?

— Да.

— А вот и он. Руки ему не подавай. Не надо, чтобы кто-нибудь заметил, Что я вас знакомлю.

260

Я догадываюсь, что Иван Михайлович один из руководителей нашего союза, и с интересом поглядываю на него — он приближается к нам со стороны шестого блока. Ничего героического в его наружности не нахожу: лицо худое, некрасивое, с выступающей немного вперед нижней челюстью; на лбу, возле больших выцветших глаз и рта с темными тонкими губами — резкие морщины. Ему, очевидно, уже за сорок.

— Не останавливайтесь, не останавливайтесь… Здравствуйте,— произносит он, подходя, берет нас с Валентином под руки и добавляет: — Сегодня воскресенье, мы прогуливаемся, так что рекомендую повеселее выглядеть.

Голос у него спокойный, с легкой хрипотцой. Я смотрю на него еще раз и встречаюсь с неторопливым, умным, видящим все насквозь взглядом. Он спрашивает:

— Как самочувствие после лазарета?

— Спасибо, отдохнул.

Он усмехается. Валентин достает сигарету. Иван Михайлович, помолчав, говорит: