Избранное

Но вот надсмотрщики куда-то исчезают. Мы сразу сбавляем темп и начинаем оглядываться: наверху ряды каштанов, внизу, под нами, колючая проволока, за ней лес. Возле проволоки прохаживается молоденький часовой-автоматчик.

— Зацепить бы его лопатой по черепу. Как ты думаешь? — спрашивает Олег.

Он здоровяк: широкая грудь, крепкая шея; видно, что был хорошим физкультурником. Такой зацепит…

— Мысль интересная,— отвечаю я.

— А что дальше? — говорит Виктор.

Он тоже не из слабых: на полголовы ниже Олега, но плотнее и коренастее его.

— Дальше что?

— В лес.

— А если и в лесу автоматчики?

Виктор самый благоразумный из нас. Кажется, он шага ступить не может без того, чтобы не задаться глубокомысленным вопросом: «А какие последствия будет иметь этот шаг?» Я уже заметил его особую приверженность ко всякого рода умозаключениям— по-видимому, в десятом классе он увлекался логикой. Меня его рассудительность немного смущает, так как не вяжется с моим представлением о южанах: южане, на мой взгляд, должны быть порывисты и горячи. 1

— Был бы фронт поближе…— говорит Виктор и умолкает.

Под каштанами появляются Лизнер, его помощник и высокий

белокурый эсэсовец. Мы спешно набираем темп. Они все трое наблюдают за нами. Мы чувствуем это. Мы почтц физически ощущаем их приближение к нам.

166

— Эй,— раздается шагах в двадцати зычный голос капо.— Эй ты, ленивая тварь, может быть, ты начнешь все-таки пошевеливаться?

«Кому это он?» Мельком оглядываюсь по сторонам. Налево работает Решин с худеньким юным французом, направо Шурка трогает нагруженную лёру. Я ускоряю на всякий случай движения лопаты.

— Живее!

Голос переместился влево. Значит, опять придираются к Решину. Едва успеваю отдать себе в этом отчет, как справа раздается грохот — на соседней колее порожняя вагонетка, развернувшись, сошла с рельсов. Шурка подкладывает под колесо своей лёры камень и бежит на помощь. Наперерез ему бросается помощник капо. Шурка отлетает в сторону и вновь хватается за свою вагонетку. Возле той, что потерпела аварию, ctojtt сутулый, с запавшими щеками француз и показывает помощнику капо свою руку. Она в крови.

Подбегают Лизнер и белокурый эсэсовец. Лизнер спрашивает:

— Что случилось?

Сутулый француз прижимает пораненную руку к бедру. Цыган звонко бьет его по лицу. Лизнер говорит:

— Покажи руку.

И жестом приказывает положить ее на рельс.

Француз недвижим.

— Ну!

Француз протягивает вздрагивающую руку, оглядывается и медленно приседает. Лизнер, схватив валявшийся рядом молот, делает сильный взмах.

— Живо!

Француз, отдернув руку, падает на колени.

— Живее!

Удар, хруст и дикий крик сливаются воедино. Белокурый эсэсовец достает парабеллум и стреляет в изуродованного человека. Помощник капо оттаскивает его за ноги к колючей проволоке. Эсэсовец фотографирует мертвеца.

Мы продолжаем лихорадочно работать. Мне не надо поворачивать голову, чтобы видеть надсмотрщиков: землю мы откидываем как раз в их сторону. У Лизнера сумасшедший взгляд, у эсэсовца возбужденно раздуваются ноздри, помощник капо черен и непроницаем.

Свисток, затем команда:

— Все наверх!

Лизнер показывает рукой на утрамбованную площадку, что повыше нас.

167

— Строиться!

Поднимаемся на эту площадку. Строимся в две шеренги. По-, мощник капо проверяет равнение. Капо хрипит:

— Я предупреждал, что у меня не дом отдыха. Некоторые не поверили мне и отправились к праотцам. Тот, кто не желает последовать за ними, должен точно исполнять все мои дальнейшие распоряжения. Понятно?

Он косится на белокурого эсэсовца. Тот молча пускает сверху вниз струю сигаретного дыма.

— А теперь,— снова поворачивается к нам Лизнер,— вы перенесете мне вот этот участок,— он касается носком сапога узкоколейных рельсов, скрепленных штампованными железными шпалами,— на самую верхнюю площадку.

Помощник капо замечает:

— Этих бродяг слишком много.

Лизнер, посмотрев на рельсы и на нас, бормочет: «Пожалуй». Потом командует:

— Первая шеренга — на месте, вторая — вниз. Быстро!

Я, Виктор, Олег и еще человек тридцать бежим вниз, к буграм земли. Хватаю лопату и вижу: оставшиеся наверху вытягиваются цепочкой, разом поднимают рельсы и, держа их, как ручки носилок, трогаются. В конце молодой парень из нашей группы. Я узнаю его по фиолетовому шраму через все лицо. Лизнер вдруг подбегает к нему и вытаскивает из цепочки человека, идущего впереди. Теперь товарищу со шрамом приходится нести двойную тяжесть. Он идет, широко расставляя ноги и напряженно согнувшись. Передние начинают взбираться на бугор — конец рельсов опускается. Лизнер взмахивает резиновой дубинкой: «Живо!» Передние рванули. Наш бежит на полусогнутых ногах, весь извиваясь от непомерной тяжести. Конец рельсов поднимается— передние уже на верхней площадке. А наш еще у подножья бугра, он плотно зажат железными шпалами на уровне пояса. Снова: «Живо!» Передние опять рванули. «Живее!»

И вдруг—нечеловеческий, раздирающий душу вопль и хруст, словно ломается сухая доска. Я закрываю глаза и тотчас открываю— на последней шпале безжизненно волочится переломленное, как ветка, человеческое тело… У меня на губах откуда-то кровь.

Через минуту к нам спускаются товарищи, переносившие рельсы. У Шурки на трясущемся лице розовые пятнышки. Я отвожу глаза в сторону. За моей спиной раздается тихий смех. Это действует на меня так же, как только что услышанный хруст. Оборачиваюсь: низенький француз в больших роговых очках целует черенок лопаты. У меня по спине пробегают мурашки. Смех ста-

Ц68

новится громче. Внезапно совсем рядом раздается голос Лизнера: «Уже спятил?» — и взрыв безумного хохота. Коротко трещит автомат — хохот обрывается. Сверху, издалека, доносится мерный звон лагерного колокола.

Звенит колокол. Это сигнал на обед. Мы едва способны понять это. Оглушенные, молча поднимаемся в гору. На площадке под каштанами стоят три бачка с завинченными крышками. Нам дают по полкотелка горячей брюквенной похлебки, и мы усаживаемся под деревьями. Минута — и мой котелок пуст.

Я закрываю глаза. В голове ни единой мысли, на сердце тяжесть. И все-таки какое-то второе существо внутри меня требует еще еды, еще брюквы; я борюсь с ним, на это уходит много сил. Зато руки, спина и ноги мои блаженствуют. Постепенно успокаивается и мое второе,’ внутреннее, существо. Я не то дремлю, не то бодрствую — сам не пойму. Наконец как будто засыпаю и словно растворяюсь в небытие.

Верещит свисток. Я опять на ногах. Пустой котелок кладу поверх своей куртки с номером «31913». Попутно сбиваю щелчком длиннолапого паука, опустившегося на цифру «9».

— Пошли, пошли,— торопит Олег.

— Что ж, пошли,— говорю я.

Снова начинается бешеная гонка. Солнце немилосердно жжет. Лопаты позвякивают о камень. В воздухе висит тонкая горячая пыль. То и дело раздаются окрики Лизнера:

— Темп! Живее!

На ладонях образуются водянистые волдыри и тут же прорываются. От однообразных движений ноют поясница, руки, плечи. В голове гудит. Слюна делается густой и липкой. Пыль забивается в нос, в горло, мешает дышать, хрустит на зубах…

Сколько же все это может продолжаться? И кончится ли когда-нибудь?

А Лизнер прохаживается взад и вперед по верхней площадке над нашими головами, крутит в руке резиновую дубинку, и его «темп! живее!» звучит как проклятие, от которого нет избавления.

Наконец, видимо, и он устает. Стукнув кого-то резиной и пообещав расправиться с каждым, кто посмеет хоть на секунду остановиться, капо уходит к каштанам. Мы тотчас замедляем работу.

На смену Лизнеру является его помощник. Гонка возобновляется. Помощник капо нещадно хлещет всех, кто, на его взгляд, недостаточно старается.

Так проходит еще два или три часа.

И в тот момент, когда для измученных людей все становится

16Э

безразличным, когда еще минута и они свалятся обессиленные на землю или с голой грудью пойдут на автомат часового, в этот момент, как праздничный благовест, долетает до нас звон колокола.