Избранное

10Э

Карбышев тихо рассмеялся.

— Жалею, что не встретился с вами раньше. Уж мы бы друг с другом поделились горьким опытом…

— И все не о том, не о том говорят! — почти с отчаянием воскликнул Николай Трофимович.

6

Наверно, никогда еще не было ему так холодно.

Озноб поднимался откуда-то изнутри и постепенно заполнял все тело. И оттого, что озноб возникал внутри, было невозможно согреть стынущие ноги, лицо, спину. Особенно мерзли спина и затылок — последствие давнего ранения. Он хлопал себя по бокам и наискосок через плечо — по лопаткам, растирал рукавицей ноги от щиколоток к бедрам, помогая кровообращению, но кровь, которая должна была нести тепло, несла дрожащий холод.

«Замерзаю,— подумал Карбышев.— Так на ногах и окоченею, как воробей в крещенский мороз. Стреляный воробей, старый воробей, вора — бей… Однако не то».

Он стиснул пальцы в кулак и разжал их, снова стиснул с силой и опять разжал. «Глоток горячего — вот что сейчас надо бы, несколько ложек горячей похлебки».

— Николай Трофимович,— перебарывая себя, сказал он,— у меня есть пачка югославских сигарет «Драва»… Не можем ли мы как-нибудь выменять на них котелок баланды?.. Может, через этого пожарника?

— Попытаю счастья, товарищ генерал, может, и удастся,— живо откликнулся Николай Трофимович.

Он очень обрадовался просьбе Карбышева. Про себя он уже решил, что сам начнет переговоры с пожарником, только бы представился подходящий случай. А тут как по пословице: на ловца и зверь бежит.

— Поменяемся местами, браток,— шепнул он стоявшему за ним и сделал шаг назад.— Поменяемся, товарищ,— сказал он другому соседу, справа от себя.— Поменяемся, камрад… Поменяемся, коллега…

Старый, тертый заключенный, он через несколько минут приблизился, насколько это было возможно, к бывшему фельдфе-белю-пожарнику и украдкой поманил его.

— Только ша! — предупредил он.— Имею важное поручение от начальства…

Николай Трофимович нарочно подальше отошел от своих соседей русских, чтобы не слышали его разговора с пожарником.

НО

А разговор этот был коротким и неправдивым. Генерал, дескать, пожелал убедиться в искренности господина пожарника и с этой целью поручил ему достать за сигареты котелок горячего супа…

Через четверть часа, соблюдая необходимые предосторожности, Николай Трофимович тем же путем вернулся на свое место. Он вынул из-под полы закрытый крышкой, тяжелый, горячий на ощупь котелок и отдал Карбышеву.

— Вот спасибо,— сказал Карбышев.— Снимите крышку…

Он отлил густой брюквенной похлебки Николаю Трофимовичу, потом Верховскому и только тогда, сдерживая знобкую дрожь в руках, стал быстро глотать сладковатую кашицу.

Тепло возвращалось в тело, и вместе с теплом возвращалась сила, а с силой — надежда.

— Однако ловко вы сделали дело! — сказал Карбышев.— После такой закуски можно, пожалуй, еще дгп часа простоять.

— Откликнется кто из русских на ваше обращение, товарищ генерал? — спросил Николай Трофимович.

— Из маутхаузенцев? Вот придут с работы — все узнаем. Это ведь пятый концлагерь на моем счету. Во всех прежних встречал учеников или сослуживцев. Вероятно, и тут есть. Должны откликнуться.

Верховский пожал острыми, худыми плечами.

— А что они могут сделать, ваши ученики, товарищ генерал-лейтенант? Если такие же заключенные, хефтлинги…

— Многое, дорогой товарищ, многое! Лишь бы по-настоящему переступить порог лагеря… Переступим, будем надеяться.

— Вот в этом-то и задача,— сказал Николай Трофимович.— Кто не закоченеет — тот переступит. Поэтому столько и держат на морозе. Мол, околеют, и прекрасно, и ничьей вины вроде нет.

— Было и так. Со мной раз уже было,— сказал Карбышев, подавляя вздох.

Может, стоило бы рассказать товарищам, как год назад в такую же стужу везли его в группе слабосильных из Флоссенбурга в Майданек? Более тысячи километров в расшатанных товарных вагонах… Для чего? Какая была надобность в этом перемещении ослабевших заключенных из-под Нюрнберга на окраину Люблина, уже подготовленного из-за приближения фронта к эвакуации? Цель у эсэсовцев могла быть лишь одна. И все же выстояли, выжили.

Карбышев вспомнил Флоссенбург, двухъярусные койки лагерного лазарета, угловатое лицо польского врача-заключенного Станислава… Лазаретный барак был переполнен. Лежали по трое в деревянных клетушках, застланных истертыми бумажными тюфячками и дерюжными одеялами. А Карбышева поло-

111

жили на отдельный топчан, поближе к комнатке блокперсонала. Конечно, сыграло роль, что он старик, профессор, генерал. Но не это было главным.

Даже не все близкие друзья Карбышева знали, что капо1 Хельмут ухитрился отомстить ему тогда в каменоломне. Хромой, плюгавый уродец не мог снести, что ему, имперскому немцу, вору-рецидивисту, не дали избить новичка, который на вопрос, кто он и откуда, посмел заявить, что он советский генерал. Хельмут хотел для начала огреть его резиновой палкой, оглоушить как следует, но уборщик «красный Ганс» схватил Хельмута за руку и увлек за собой в будку с инструментами. О чем они там толковали, Карбышев не знал, но капо больше не придирался, лишь бросал косые взгляды.

А неделю спустя, когда Карбышев забыл об их столкновении, Хельмут под конец рабочего дня приказал снести на кузницу две поломанные кирки; едва Карбышев ступил в полутемный сарай, на него набросились дружки капо, такие же уголовники, как и сам Хельмут… В лагерь Карбышева вели под руки «красный Ганс» и бурщик Вицек, бывший партизан с Люблинщины. Вицек и передал его своему приятелю врачу Станиславу.

Только на четвертые сутки у Карбышева снизилась температура, пожелтели синяки на лице, перестала кровоточить десна на месте выбитых зубов. В этот день Станислав привел к нему на койку русского офицера, сказав, что, к сожалению, того некуда больше положить.

У немолодого уже офицера была рассечена в кровь и распухла верхняя губа, кровь запеклась на виске и на шее. Он еле держался на ногах, но было видно, чувствовал себя неловко, что ему приходится потеснить генерала. Мимо внимания Карбышева не прошло, что он представился как военный человек — по званию и фамилии, что сам ни о чем не спрашивал и все время стеснительно жался к краю койки, хотя ему было лихо. И понравилось, что, отвечая на вопросы, смотрел прямо в глаза.

После обеда, лежа рядом, они разговорились. Это было делом совсем не простым, потому что капитан Буковский, как и Карбышев, не слышал на левое ухо. «Вас избили?» — «Что?» — «Избили вас, спрашиваю?» — «Да, немного, Дмитрий Михайлович» (и чуть виноватая, какая-то детская улыбка).— «За что же, коль не секрет?» — «Отказался выполнять приказ блокового».— «Чей?» — «Блокового… старшины блока».— «А какой приказ?» — «Да нехороший, не хочется даже повторять».— «А все-таки?» —

1 Бригадир.

112

«Не понял…» — «Какой приказ?» — «Велел побить итальянцев;.. Я отвечал за чистоту в штубе, а они не прибрали свои тумбочки, и блоковой заметил. Прихожу вчера из каменоломни, он подает плетку и говорит: «Всыпь лентяям-макаронникам!» Ну, не стал, конечно…»

Оказалось, что Карбышев был знаком с командиром дивизии, в которой Буковский служил командиром артиллерийского дивизиона. Рассказ капитана о том, как и где он попал в плен («орудия разбиты, в ноге осколок, в голове после удара по темени колеса крутятся, и мутит…»), его непреклонность и прямодушие убедили Карбышева, что рядом с ним свой человек. И тогда Карбышев, время от времени устраивая передышку, поведал Буковскому свою историю и просил, если тот вернется, а он нет, доложить обо всем командованию и рассказать семье. «Хорошо, Дмитрий Михайлович. Постараюсь». Так и сказал: «Постараюсь».

На следующее утро врач-эсэсовец распорядился выписать Буковского и снова направить на работу в каменоломню. Карбышев же благодаря Станиславу и его друзьям застрял в лагерном лазарете — ревире надолго, хотя через неделю и оправился от побоев и начал понемногу набираться сил.

Возле угловой башни над черной грядой леса выплыла луна. Луна была с ущербинкой, в мутном морозном кольце.