Избранное

«Счастливый Зарубин,— подумал’ Евстигнеев с грустью.— Счастливый».

— Послушай, Инна,— сказал он.— Давай договоримся раз и навсегда. На капэ с оперативной группой тебе быть не положено, там дело сугубо мужское… Жалеть тебя тоже никто особенно не жалеет, при всем желании, сама понимаешь, бомбят всюду… Ну а твой друг… тут ничего не поделаешь, милая, ему надо воевать, то есть работать. Так что терпи уж…

Он посмотрел на нее печально и долго, потом улыбнулся, подмигнул ей «полтора раза» (обоими глазами, затем одним), и Инна рассмеялась сквозь слезы.

— До свидания, товарищ подполковник.

— То-то,— сказал он.— Догадалась все же. До свидания…

В бывшей классной комнате рядом с телефонисткой Тонечкой сидел командир взвода комендантской роты, степенный, в годах уже лейтенант, которого за его основательность Евстигнеев и определил в комендантскую роту. Юлдашов, растворив печную дверцу и присев на корточки, сжигал на чугунном поду бумажки, заметенные с пола; в его узких глазах переливались отраженные огоньки. Евстигнеев махнул рукой вставшему было лейтенанту — сидите, мол,— и накинул на плечи шинель. Он чувствовал себя несколько растроганным, размягченным и прислушивался к спокойному журчанию голоса степенного лейтенанта, рассказывавшего про свою жизнь в леспромхозе на Каме, где он работал мастером сплава.

— Я —«Днепр», я — «Днепр», слушаю вас,— перебив лейтенанта, сказала Тонечка и повернулась к Евстигнееву: — Здесь. Даю…

Евстигнеев думал, что это Тишков с нового КП, но в трубке явственно раздался высокий энергичный голос комиссара дивизии Ветошкина:

— Привет тебе, Суздальский. Ты, говорят, срочно хотел увидеться со мной. Что случилось?

«Застал врасплох»,— панически подумал Евстигнеев, для

52

которого выдумывать что-либо всегда было сущей мукой, кашлянул и сказал:

— Слушаю вас, товарищ Московский.

— Это я тебя слушаю,— сказал Ветошкин.— Ты не можешь по телефону?

— Нет, то есть, в общем-то, могу, но сейчас отпала необходимость, Сергей Константинович. Было чисто служебное дело, я взял на свою ответственность. Вот и все,— сказал Евстигнеев, напряженно сдвигая брови.

— Ладно,— высоко прозвучал голос Ветошкина.— Приеду — потолкуем. А то ты, я чувствую, темнишь что-то, душа любезный. У вас там все в порядке?

— Да, порядок,— ответил Евстигнеев,— насколько он возможен. Сейчас отправляюсь на новое место. А у вас, Сергей Константинович?.. Что-нибудь удалось?

— Есть кое-что, есть… Федоренко твой молодец. Сумел-таки мобилизовать местные ресурсы. Возят уже подвод пятнадцать. Ну, до встречи,— сказал Ветошкин.

Тонечка, глядя снизу вверх на Евстигнеева, протянула ему другую трубку. Звонил Тишков. Соблюдая до тонкостей правила кодированного языка, Тишков доложил, что находится на новом КП, что он переговорил с подчиненными штабами и что на их участках пока все спокойно. Капитан Полянов сейчас у Красноярского. Полянов и те три инструктора политотдела готовятся занять кружок со стрелками.

— Хорошо,— сказал Евстигнеев.— Ждите меня через час.

В бывшей классной комнате, где в течение суток непрерывно хлопали дверью, разговаривали, кашляли, ругались, распоряжались и где через несколько часов должны были разместиться вежливые штабисты из второго эшелона, в комнате этой стало вдруг очень тихо. Молчали телефоны, молчал степенный лейтенант, мастер лесосплава, молчала уставшая Тонечка, и, как всегда, молчал, если его ни о чем не спрашивали, дисциплинированный боец Митхед Юлдашов. Это была значительная, исполненная внутреннего смысла тишина, и Евстигнееву показалось, что он расстается с чем-то безмерно дорогим, расстается навсегда. Милыми вдруг показались ему темные бревенчатые стены и занавешенные плотной бумагой окна, железная печь в углу, два стола и скамья у стены, милыми, давно знакомыми и почти родными эти люди: пожилой лейтенант, который отвечал за размещение второго эшелона штадива и поэтому пока никуда не трогался; телефонистка Тонечка, кареглазая, с тяжелыми ресницами; верное сердце — Митхед Юлдашов; а за стеной, в другой комнате, бывшей учительской, одна со своей любовыо и сво-

53

ей тревогой Инна… Все окружающее тут Евстигнеева было дорого ему, потому что в этих четырех стенах, под этой крышей оставалась частица его самого, его души.

— Командира дивизии,— перебарывая оцепенение, сказал Евстигнеев и услышал за дверью знакомые проворные шаги. Вошел ординарец Кривенко, толстый, в полушубке, с автоматом на шее, и сказал, что лошади готовы. Тонечка, вызвав комдива, подала Евстигнееву трубку.

Доложив обстановку и передав привет Владимиру Красное Солнышко от Миронова, Евстигнеев попросил разрешения отбыть на новый КП.

Комдив разрешил.

— Ну, счастливо оставаться,— сказал Евстигнеев и протянул руку степенному лейтенанту.

— Вам счастливенько, товарищ подполковник,— ответил, вытягиваясь, лейтенант.

— Счастливо, товарищ подполковник. До свидания,— сказала Тонечка. Евстигнеев и ей пожал руку.

— А ты, Митхед, едешь? — почти ласково спросил Евстигнеев посыльного, чтобы и ему что-то сказать. Тот, в шинели, в ушанке с завязанными под подбородком тесемками, с вещмешком в одной руке, с винтовкой в другой, стоял у двери.

— Едем, товарищ подполковник,— ответил Юлдашов с большой готовностью.— Очень хорошо едем. Моя подвода за вашей санкой… Есть! — прибавил он, толкнул дверь и первым вышел в морозный коридор.

Часть вторая

11

Черные танки идут по белому полю. В белом слепящем свете снега и солнца — пять темных покачивающихся машин, выросших как из-под земли. Хотелось протереть глаза, выругаться, закричать: «Откуда? Почему?!» Но рассудок уже отмечал с беспощадной точностью: пять средних немецких танков, позади пехота, расстояние — метров восемьсот.

— Вызывайте штаарм, Василия Васильевича. Быстро! — бросил Евстигнеев телефонистке и, не отходя от окна, на секунду закрыл глаза. Но и с закрытыми глазами видел то же: огромное, изъязвленное воронками поле, на одном конце которого, будто мираж,— заиндевевшая станционная водокачка Вазузина, чернобелая полоса домов, зеленая маковка церкви, а на другом — ре-

64

деющие уже кусты минометных разрывов и фигурки бойцов, группами и в одиночку отходящих от города, и едкий, горький дым горящих изб, и какие-то крики, и грохот упавшего близко снаряда. И еще, в самую последнюю минуту: пять танков, выползших откуда-то, пять ведущих на ходу огонь вражеских танков и позади серо-зеленая цепь солдат.

— Ну что? Есть? — спросил он телефонистку, медленно оборачиваясь.

— Сейчас, товарищ подполковник… Да, «Земля», я — «Земля», «Земля». Передаю Суздальскому,— сказала телефонистка. Это была Тонечка, которая после переезда штадива на новое место успела уже дважды смениться и опять дежурила.

— Алло! — сказал Евстигнеев, крепко прижимая эбонитовый кружок к уху.— Это Василий Васильевич?

Он узнал голос адъютанта командующего, и его покоробило, что у адъютанта был обычный невозмутимый, почти будничный тон. Командующий, оказывается, разговаривал по другому телефону, и адъютант попросил пока проинформировать, что делается под Вазузином.

— Танки немцы пустили,— сказал Евстигнеев.— От того места, где я сижу, метров семьсот, восемьсот… Пять танков с пехотой, прут прямо на меня, вижу в окно. Наших никого впереди нет. Отражать некому и нечем. Прошу срочно Василия Васильевича.

И снова раздался ровный голос адъютанта:

— Все понял. Но Василий Васильевич разговаривает с вышестоящим. Ждите у телефона, попытаюсь…

Евстигнеев опустился на табурет рядом с круглым столиком, на котором стоял трофейный телефонный аппарат и валялись какие-то бумажки, и повернул голову к окну. Это было единственное уцелевшее в комнате окно, и в нем, как на светлом экране, виднелось пять темных, слегка покачивающихся машин; тапки шли по глубокому снежному полю, прикрывая броней и огнем своих орудий пехоту и как бы венчая этим маршем бой, который с громадным напряжением сил для обеих сторон длился свыше суток.