Избранное

— Камрад коммерц-советник сегодня развил бурную деятельность,— сказал Покатилов.— К чему бы это?

— Франц считает, что мы должны хорошо прожить остаток своих дней. И пусть Брукхаузен помогает нам в этом! — Богдан поднял наполненную рюмку.

— Слушай, замечал ли Вислоцкий, что ты воруешь спирт? — спросил Покатилов.

— Человече! Он едва не попал в штрафную из-за того спирта. Спасло, что лагерапотекер… помнишь эту рыжую скотину, этого унтершарфюрера Грюна? Не помнишь?.. Грюн решил, что доктор Вислоцкий брал спирт для себя. Пить. Но, конечно, немножко помогало, что я заховал кое-какие приходные документы. Але бардзо дерзко мы путали расчеты этого, холера ясна, вурдалака Трюбера! — Богдан повернул конопатенькое, с зарумянившимися щеками лицо к Гале и, по своему обыкновению, перед тем как перейти на русскую речь, несколько секунд помолчал.— Этот СС-офицер Трюбер, главный врач ревира, хотел доказать, что хефтлинги могут жить на лагерном порционе больше времени, если их все время держать под страхом смерти. Он придумал такой срок для жизни — семь месяцев. После семи месяцев люди должны были умирать. Но наша подпольная груп-

397

па в лазарете доставала для этих людей, для этих хефтлингов — они были заперты в шестом блоке — немного еды, и люди не умирали…

— Трюбера тоже повесили? — спросил Покатилов.

— Умер два года назад у себя дома в Кёльне. В сорок шестом американский суд приговорил его к пяти годам тюрьмы. Але в сорок восьмом был уже па свободе. Германские товарищи требовали нового процесса, собрали много новых свидетельств против него. Товарищ Вислоцкий официально писал прокурору Кёльна. Но там у них в юстиции командуют прежние нацисты. Они не захотели… Ты, Костя, посылал в Кёльн свидетельство

о Трюбере?

— В сорок восьмом я был еще студентом. Тогда до меня не доходили такие новости, как процесс над Трюбером.

— Я должен сказать, что один из трюберовских пациентов — итальянский священник —выпустил в пятьдесят пятом книгу о брукхаузене. Он там сердечно пишет о профессоре Решине и его помощнике, молодом русском санитаре, вспоминает, как этот молодой русский иногда отдавал свою порцию еды больным, в том числе один раз и ему, падре Ганжеро. Правда, имени его он не запомнил. Ты, Костя, не имеешь этой книги?

— Простите, как называется эта книга? — сказала Галя, до той поры не проронившая за столом ни слова.

— «Брукхаузен. Воспоминания депортированного». На италийском языке. Товарищка розумеет по-италийски? — Богдан с присущей большинству поляков галантностью повернулся к Гале и, задавая вопрос, чуть наклонил голову.

— К сожалению, нет,— ответила она,— но я нашла бы переводчика.

— Возможно, я достану для товарища профессора Покатилова один экземпляр этой книги в Варшаве и пришлю в Москву заказной бандеролью. И тогда товарищка, наверно, будет иметь возможность ознакомиться с той книгой.

— Уму непостижимо! — сказала Галя.— Когда ехали сегодня в Вену, Гардебуа всю дорогу рассказывал мне, как один русский комсомолец, рискуя головой, портил детали в лагерных мастерских. Сейчас выясняется, что тот же русский — несколько раньше, очевидно,— помогал спасать больных в лагерном лазарете…

— Но то все есть правда, и надо немножко выпить за это,— улыбаясь, сказал Богдан и наполнил рюмки терпким красным вином из «собственных подвалов» хозяина дома.

— Теперь я понимаю, почему мадам ван Стейн неравнодушна к товарищу профессору.

398

— Полно вам, Галя,—сказал Покатилов.— Тут о любом можно писать книгу. Вот ваш сосед — Богдан Калиновски, бывший санитар в приемной старшего врача Вислоцкого. Сколько прекрасных людей он спас от гибели на том же шестом блоке ревира! Воровал казенный спирт и выменивал на него у проме-нентов хлеб, который потом распределялся среди дистрофиков. Или Гардебуа. Глядя на него сейчас, конечно, трудно поверить, что это был совершенно неистовый товарищ. Л ведь это он, Анри Гардебуа, настоял, чтобы мы портили… причем в возрастающих масштабах портили ответственные детали самолетного крыла. В той опасной работе принимал участие и Сандерс… тоже трудно поверить, правда? Яначек в лагерной канцелярии, в шрайбштубе, перетасовывал учетные карточки заключенных так, чтобы можно было включить наших ослабевших или пожилых товарищей, которые могли быстро погибнуть в каменоломне, в какую-нибудь малоприметную или «легкую» рабочую команду, вроде команды прачечной или сапожной мастерской. Понимаете? Если бы эсэсовцы заподозрили, только даже заподозрили его в подобной деятельности…

— Чай? Кофе? — спросил сын хозяина Алоиз, который сегодня сервировал ужин.

— Мне чай,— сказал Покатилов.

— Чай,—сказала Галя, против обыкновения задумчивая, серьезная. Покатилов еще не видел ее такой.

— Кофе,—сказал Богдан и засмеялся.— Пора, как говорят по-русски, за-круг-ляться.

— А что делал в лагере Шарль? — спросил Покатилов.— Я с ним не был знаком, хотя, наверно, и виделись не раз, лицо его помню…

— Шарль работал в штайнбрухе, в насосной. Вначале носил камни, как все, потом, когда стал получать посылки из дома, Фаремба перевел его работать в компрессорную. Знаешь, там на горе была будка?

— Он что — из состоятельной семьи?

— То не знаю. Теперь он имеет акции в радиотехнической компании в Брюсселе, але много денег дает в свою ассоциацию и в наш Международный комитет. В войну был офицер, был в Сопротивлении. У него есть высшая военная награда Бельгии. Ты, Костя, также имеешь военную награду?

— Орден Красной Звезды. А как Мари попала в концлагерь? Она же тогда была совсем девочкой.

— Мари помогала прятать советских военнопленных, которые бежали из концлагерей,— сказала Галя.

399

— Из лагерей для военнопленных, вероятно,— сказал Покатилов.

— Разве это пе одно и то же?

Покатилов и Богдан переглянулись.

— Нет, товарищка,— сказал Богдан.— Между этими вариациями лагерей есть очень великая разница. В лагерях военнопленных у гефангенов было свое имя и фамилия, в концлагерях— имени не’было, только нумер и червонный винкель. Мерси,— сказал он Алоизу, беря из его рук кофе.—Убивали, правда же, и там и там, но в концлагерях много больше. В концлагерях забито десять миллионов людей. Из пятидесяти миллионов убитых во вторую мировую войну десять миллионов замордовано в нацистских концлагерях. Каждый пятый — в концлагере. Това-рищке известна та цифра?

К Покатилову подошел Генрих Дамбахер.

— Прошу ко мне в комнату к девяти часам. Богдан, разумеется, тоже.—И, наклонившись, тихо добавил: — Будем разговаривать с Насье.

Глава восьмая

1

К вечеру того воскресного сентябрьского дня, когда в Москву звонил Кукушкин, Покатилов почувствовал какой-то странный озноб. Странным казался потому,, что в квартире было тепло, батареи уже протапливались; да он и не ощущал холода, просто где-то в глубине его возникла мелкая дрожь и распространялась по всему телу. Одновременно он отметил скованность в движениях и вялость в мыслях, какую-то общую заторможенность.

Ничего не сказав о своем состоянии Вере Всеволодовне, которая, закончив стирку и развесив сушиться белье, прилегла отдохнуть, он оделся и вышел во двор. Он был убежден, что большая часть всевозможных недомоганий у работников умственного труда проистекает от их малоподвижного образа жизни, оттого, что перестали ходить и, естественно, недобирают кислорода, столь необходимого для функционирования мозга. И поэтому, пересиливая себя, он бодрым шагом направился к относительно тихому Университетскому проспекту, чтобы затем, не доходя до Вернадского, свернуть налево и по Ломоносовскому вернуться домой.

Это был выверенный маршрут его вечерних прогулок, хоро-

400

ший еще и тем, что, следуя ему, он проводил на улице ровно час и совершал три левых поворота… Не зная сам почему — иногда подтрунивая над собой по этому поводу,— Покатилов любил левые повороты и не любил правых, на экран или на сцену смотрел только слева направо (и соответственно покупал билеты с местами только в левой половине зрительного зала), постоянно просил жену стать или сесть по левую руку от него («Вера, я воспринимаю тебя, только когда ты слева…»), в подъезд своего дома входил, направляясь обязательно с левой от двери стороны. Столь же безотчетно любил цифры 3, 7, 9, а по тринадцатым числам каждого месяца не начинал никаких серьезных дел… Если бы ему сказали, что это суеверие, он бы с искренним недоумением пожал плечами. Он не был суеверен. Просто ему нравились одни числа и не нравились другие, нравились прямые линии и определенные направления движения — слева направо — и не нравились кривые линии и направления справа налево. Он любил синий и белый цвета и не любил оранжевого, любил полевую ромашку и не переносил садовую.