Страница 73 из 114
— Вот вы и в Берлине, княгиня!
— О да, ваше величество, и к тому же имею счастье говорить с самим Фридрихом Великим.
— Тем не менее вы сделали все, чтобы этого счастья, как вы выражаетесь, не иметь. Я знаю от графа Финкельштейна, что вы придумывали всяческие отговорки, чтобы не оказаться в королевском дворце. Чем это объяснить?
— Ваше величество, я слишком уважаю этикет прусского двора и знаю, что согласно ему никто не может быть представлен лицам императорской фамилии не под своим именем.
— Для вас так важны правила этикета, княгиня? Я представлял себе вас более свободомыслящим человеком.
— Мне трудно судить о собственном свободомыслии, ваше величество. Скорее, я стремлюсь к свободе действий, насколько это не противоречит правилам общежития и не наносит ущерба свободе действий других.
— И тем не менее это стремление вы так легко подчинили смешным канонам придворной жизни.
— Они не представляются мне смешными, ваше величество, поскольку их строгое соблюдение позволяет мне выразить мое уважение и к стране, и к правящему ею государю.
— Полноте, полноте, княгиня! Для вас и я сам, и члены моей семьи рады сделать исключение. Вы заслуживаете его.
— Я бесконечно благодарю вас, ваше величество, за столь лестный отзыв о моей скромной персоне, но он не дает мне права не иметь соответствующего придворного туалета, которого я не брала с собой в дорогу. К тому же его нельзя совместить с трауром, который я ношу по мужу.
— Вы давно овдовели, княгиня?
— Четыре года назад, государь.
— Четыре года? Тогда ваше платье тем более должно быть драгоценно в глазах окружающих. При нынешней свободе нравов ваш пример может быть для многих куда как полезен.
— Еще раз благодарю, ваше величество, за любезность.
— А кстати, княгиня, знаете ли вы, что ваше стремление к свободе мне по-настоящему родственно? По всей вероятности, вы слышали о планах моего побега к родственникам моей матери в Англию, когда я достиг шестнадцати лет. Мне было трудно мириться с деспотизмом отца и тем бесправным положением, в котором он держал меня, кронпринца. Замысел в таком возрасте не мог отличаться ни достаточной серьезностью, ни продуманностью. Меня поддерживали всего лишь два моих товарища, два находившихся на прусской службе дворянина. Брат одного из них, маленький паж, выдал наши планы отцу, и расплата могла бы быть ужасной. Впрочем, она таковой и была. Один из моих товарищей поплатился жизнью, другой был заочно приговорен к казни. Меня ждало заключение, а затем жизнь в Кюстрине, где я работал в качестве мелкого чиновника.
— Ваше величество, шестнадцать лет действительно очень молодой возраст, но мне было всего девятнадцать, когда на престол вступила ныне благополучно царствующая русская императрица.
— А вы сыграли в этом немалую роль, хотите вы сказать? Что ж, женский ум раньше достигает зрелости, тем более чувства, которые одни только и способны управлять ею.
— Я не склонна преувеличивать своей роли в разыгравшихся в Петербурге событиях, ваше величество.
— Предоставьте судить об этом посторонним наблюдателям — их суд будет вернее. Кстати, мое наказание, в конечном счете, пошло мне только на пользу, и сегодня я только радуюсь тому, что оно имело место.
— Вы имеете в виду формирование характера?
— И это тоже, но не только. Мне довелось практически познакомиться с системой государственного устройства и хозяйственного управления страной. В хозяйственных и экономических вопросах для меня не осталось секретов. Наглядные уроки всегда дороже теоретических.
— Особенно в условиях самостоятельности.
— И вы так считаете, княгиня?
— Мне пришлось столкнуться с хозяйственными проблемами, потеряв мужа, на практике собственных имений.
— И вы справились с ними?
— Думаю, что да.
— Великолепно! Чего же теперь вы ждёте от Европы?
— Очень многого. Прежде всего образования своих мыслей и чувств, которое невозможно без общения с выдающимися умами своего времени. Наша государыня ищет переписки с Дидро и Вольтером, я думаю, исходя из вашего примера, ваше величество.
— И она права. Одна переписка с Вольтером питает мою душу много больше, чем чтение десятков новых книг. Он гениальный философ, но и не менее гениальный собеседник, всегда умеющий подсказать своему оппоненту то, в чем тот больше всего нуждается.
— Я мечтаю о встрече с ним!
— Нет ничего проще. Я напишу о вас, и уверен, Вольтер будет в восторге от возможности познакомиться с вами. Но приготовьтесь, княгиня, к тем проявлениям скептицизма, которые свойственны патриарху нашему, как, впрочем, и мне, его верному ученику.
— Что вы определяете как скептицизм, ваше величество? Если ваше величество подразумевает под ним всю перемену прусского уголовного производства, которая теперь здесь осуществлена, отказ от пыток, введение веротерпимости, государственные гарантии свободы исповедания каждой религии, наконец, покровительство Берлинской академии…
— Вы хорошо осведомлены о наших делах, княгиня.
— Это естественно. Деяния единственного в Европе монарха-философа не могут не интересовать общество.
— А мои войны? Они коснулись едва ли не всех европейских стран.
— Ваше величество, войны — неизбежная форма государственной политики, горестная, но тем не менее неизбежная. Человечество еще не нашло способов мирного решения своих споров, которые, кстати сказать, всегда ведутся правительствами, а не народами. Народы остаются во всех случаях страдающей стороной, тогда как монархи обретают их ценой место в истории.
— Вы беспощадны, княгиня.
— А может быть, используя вашу же терминологию, ваше величество, скептична в отношении нашей действительности?
— О, вы ловко парировали мой мяч. Думаю, Вольтер будет от вас просто в восторге.
— Вы очень снисходительны ко мне, ваше величество. Разрешите воспользоваться этой вашей слабостью и задать вам один из очень интересующих меня вопросов.
— Прошу вас, княгиня.
— Я знаю, что шесть лет назад вы издали указ о сельских школах, где говорили о великом зле невежества и необходимости широкого просвещения народа.
— Да, таково мое убеждение.
— Что же воспоследовало за этим благословенным указом? Оказалось ли возможным претворить его в жизнь?
— А, вы не знаете? Что ж, с удовольствием скажу — посещение начальных школ стало обязательным для всех детей селян.
— Это очень дорого обошлось государству.
— Вовсе нет. На них должны тратиться помещики и сами родители. Просто образованность стала своего рода налогом, столь же обязательным для людей, как и подати.
— Положим. Но как же учителя? Ведь потребовалась целая армия учителей.
— Безусловно. Но для этого мы использовали инвалидов. Отныне, чтобы получать свою пенсию, они должны преподавать.
— То есть вы отобрали у них пенсии?
— Можно сказать и так. Но зато мы уничтожили большую категорию людей, обременявших государство, и превратили их в полезных членов общества. Возможно, это жестокая, но полезная для государства мера.
— Но ведь не все же инвалиды обладают необходимыми знаниями, наконец, способностью быть учителями.
— Все так, но время решит и этот вопрос. Главное — общее направление нашей политики.
— Вы верите в божественное происхождение власти, ваше величество?
— Я обязан в него верить, но…
— Я вспоминаю ваши слова из «Рассуждений о политическом будущем европейских стран». Вы написали их достаточно давно.
— В год моего вступления на престол, княгиня, а это произошло почти тридцать лет назад.
— Так вот эти слова. Я воспроизведу их по памяти и потому прошу простить возможные неточности. Вы писали, что большая часть государей воображает, что Бог нарочно и из особого внимания к их величию, благополучию и гордости создал ту массу людей, попечение о которой им вверено, и что подданные предназначаются лишь к тому, чтобы быть орудиями и слугами их нравственной распущенности. Ваши взгляды изменились?