Княгиня Екатерина Дашкова

— О, вы умеете быть образцовой супругой, дитя мое. Думаю, любому мужчине остается только завидовать вашему супругу. Не скрою, меня удивил ваш отказ от наград. Фельдмаршал Разумовский и князь Волконский не замедлили выразить свои пожелания в отношении денег и поместий. Вы же стали хлопотать о деле генерала Леонтьева, брата вашей свекрови. Кстати сказать, деле и без моего вмешательства совершенно выигрышном.

— Государыня, мне так хотелось доставить радость княгине — ее очень печалил затянувшийся процесс генерала.

— Все это очень трогательно, княгиня-младшая, но вряд ли ваши материальные обстоятельства так хороши, что нет необходимости позаботиться о них. Хотя бы ради ваших малюток. Мне почему-то кажется, что князь Михайла иначе бы посмотрел на вещи.

— Я могу отвечать только за саму себя, ваше величество.

Богу было угодно, чтобы события, которых я так ждала и о которых так мечтала, обернулись для меня столькими неприятностями. Мне оставалось раз за разом вспоминать показавшиеся мне в свое время совершенно неуместными слова о пресловутой дружбе монархов. Все началось с того, что на следующий день после моего объяснения с императрицей по поводу наград было объявлено о награждении участников заговора, непонятным образом разделенных на два разряда. К первому были отнесены решительно ничем себя не проявившие и до последней минуты не знавшие о заговоре князь Волконский и фельдмаршал Разумовский. Обоим императрица положила ежегодный пенсион в пять тысяч рублей и по шестьсот душ крепостных, стоимость которых они имели право получить деньгами в размере двадцати четырех тысяч. Никита Иванович Панин, помимо этих преимуществ, получил также титул графа. Я могла лишь порадоваться за старого знакомца, чье тщеславие было в полной мере удовлетворено, тем более что он не только не принимал участия в заговоре, но всячески отговаривал от него и меня. Мои заслуги были отнесены ко второму разряду, по которому вместе с годовым пенсионом в две тысячи рублей давались те же шестьсот душ крепостных. Такая расплата за все пережитое привела меня в полное отчаяние. Я хотела отказаться от нее вообще, но близкие, и вместе с ними граф Панин, убедили меня, что это приведет к откровенному гневу императрицы как очередное проявление моей дерзости. Я нашла выход в том, чтобы собрать все векселя князь Михайлы и предложить их кабинету к оплате, что и было сделано. Слов нет, это заметно облегчило наше положение, но значительно ухудшило мое душевное состояние. Мне трудно скрыть от себя, что отношения с императрицей не могут походить на дружбу с бедной, всеми обижаемой великой княгиней. Я виню во всем изменившиеся обстоятельства, хотя дядюшка уверяет, что мое прозрение последовало за полной моей слепотой. Характер великой княгини никогда не вызывал у него доверия и симпатии. Наша близость, которой я так дорожила, лишь изредка дает о себе знать. Зато определились первые мои недруги, которые не упускают случая восстановить против меня государыню или, во всяком случае, представить мои слова и действия в невыгодном для меня свете. Мои худшие опасения в отношении Григория Орлова оправдались. Орлов уже граф, к тому же награжденный орденом Александра Невского. Он не может простить мне то ли былой близости к императрице, то ли моего отношения, которого я никогда и не старалась скрывать. Недавно появился еще один претендент на участие в заговоре — Иван Иванович Бецкой, смешной старик, которого государыня в веселую минуту называет гадким генералом. На днях в присутствии нескольких человек он потребовал от императрицы признания своих заслуг в возведении ее величества на престол, ссылаясь на те крупные деньги, которые якобы раздавал гвардейцам, убеждая их выступить на стороне государыни. Мне подобное требование показалось совершенно абсурдным, тогда как граф Орлов отнесся к нему почему-то с достаточной и непохожей на него серьезностью.

В ответ на мою шутку он заметил, что для меня многое остается неизвестным и потому мне не следует спешить с выводами. Со своей стороны, государыня придумала способ избавиться от «гадкого генерала», поручив ему наблюдение за изготовлением бриллиантовой короны, которая должна быть готова ко дню коронации. Но нельзя не признать, что это и форма выражения немалого доверия. Я сама имела не один случай убедиться, что только Бецкому разрешается посещать императрицу после обеда, когда она отдыхает в своем будуаре. «Гадкий генерал» может входить при этом без доклада и оставаться там часами. Если государыня и жалуется при этом на скуку и на бесконечные нотации генерала, абсолютной искренности таких жалоб верить достаточно трудно. Если бы ее величество не захотела видеть Бецкого, имея в виду его не определенное никакой придворной должностью или обязанностями положение, она легко могла бы закрыть перед ним двери. Дядюшка уверяет, что одной признательностью за то, что именно Бецкой привез государыню еще невестой в Россию, подобную снисходительность трудно объяснить. Приходится признать, что там, где мне и даже графу Орлову подчас надо ждать, Бецкой не испытывает ни малейших затруднений, чтобы увидеть императрицу, как только того ему захочется.

Ходят слухи, что это Бецкому предстоит заменить Ивана Ивановича Шувалова на всех его должностях. О его президентстве в Академии художеств все толкуют как о деле решенном. И тем не менее разговор с Бецким не представляет ничего занимательного. Возможно, он разбирается в искусстве, но положительно далек от литературы и тем паче энциклопедистов, хотя на словах и пытается толковать о них, главным образом в угоду государыне. Мои попытки завязать с Бецким беседу всегда кончались неудачей. «Гадкий генерал» отговаривался либо неотложными делами, либо того лучше — внезапной болью головы. Тем большей тайной остается для меня время, проводимое им с императрицей.

— Я просил тебя приехать, Катенька, до того, как ты отправишься во дворец.

— Какие-нибудь новости, дядюшка?

— Да, друг мой, и очень дурные.

— Не пугайте меня, дядюшка!

— Государя больше нет в живых.

— Как? Государь умер? Но от чего? Неделю назад он уехал в Ропшу в добром здравии и даже казался не слишком огорченным переменой в своей судьбе, и вдруг…

— Именно, что вдруг.

— Но вы не ответили, дядюшка, о причине.

— Мне трудно о ней говорить.

— Боже мой, неужели…

— Да, Катенька, насильственная смерть. Государь убит.

— Кем? Ведь его окружали специальные охранники. Государыня сама повелела не спускать с его величества глаз.

— Они и не спустили: государь задушен подушкой будто бы в пылу карточной ссоры.

— Нет, дядюшка, нет! Только не это! Ее величество сама мне говорила, что государю обеспечит спокойную и достойную жизнь. Я сама слышала, как она беспокоилась о его удобствах и согласилась отпустить в Ропшу всех, кого назовет государь. Государь ведь ничего не требовал, ни на что не претендовал. Потеря престола его совершенно сломила, и он подчинился судьбе, как ребенок.

— Говорят, существует письмо Алексея Орлова, который объясняет произошедшее случайностью, допущенной по его вине.

— О, я никогда не поверю в связанные с Орловым случайности! Никогда! В этой бессмысленной и жестокой гибели должен скрываться их прямой расчет.

— Что ж, не сердись, мой друг, но кончина императора приходится ее императорскому величеству как нельзя более кстати. Она решает многие связанные с коронацией вопросы.

— Императрица не может иметь с этим злодейством ничего общего. У нее нет ненависти даже к сестре Елизавете Романовне, а государь? Чем он мог ей мешать, занятый своими полудетскими развлечениями и попойками?

— Ты не принимаешь в расчет других людей, Катенька.

— Каких других?

— Тех же Орловых. Кончина государя открывает перед ними возможность брака императрицы с Григорием.

— Но это же невероятно, и государыня никогда не пойдет на такой безумный шаг! Стать супругой Орлова!

— Многое будет зависеть от привязанности государыни к фавориту. И, конечно, от напора его семьи.