Княгиня Екатерина Дашкова

— Отдельные члены семьи Воронцовых, государыня, но не я.

— Вы сами провоцируете государя на вспышки.

— Может статься. Но мне трудно скрывать истинные побуждения моего сердца. А для того чтобы их воплотить в жизнь, мне не нужен князь Михайла. Я боюсь за его жизнь.

— Вы пугаете меня, княгиня! Что вы имеете в виду?

— Только то, государыня, о чем я неоднократно имела честь вашему императорскому величеству говорить: приход к власти императрицы Екатерины Второй.

— Но это чистое безумие, дитя мое. Ради Бога, прекратите подобные разговоры.

— Государыня, вы не можете мне их запретить, потому что я убеждена: с царствованием вашего супруга на мое отечество надвигается грозовая туча несчастий. Престол должен перейти к просвещенной и гуманнейшей правительнице, под властью которой начнется подлинное процветание Российского государства. И я далеко не одинока в своих планах — их разделяет множество достойнейших людей, поверьте, ваше императорское величество.

— Вы сказали «правительница», княгиня? То есть вы имели в виду регентство до совершеннолетия великого князя?

— О нет, государыня! У меня нет оснований сомневаться в великих достоинствах Павла Петровича, но как можно сравнить дитя с зрелым умом я уже проявившимся талантом его родительницы. Великий князь должен наследовать императрице, своей матери, в делах, ею начатых и успешно проводимых. В этом мы расходимся во мнениях с моим дядей Никитой Ивановичем Паниным.

— Вы говорили на подобную тему и с ним?

— С ним, как и со многими другими.

— Вы назвали Никиту Ивановича дядей — у вас и в самом деле такое близкое родство?

— О да, ваше величество. Панины приходятся двоюродными моей свекрови. Ее и их матери — родные сестры Эверлаковы, и семьи чрезвычайно дружны между собой.

— Кстати, Никита Иванович не собирается жениться?

— Ваше величество, он уверяет, что ему вполне достаточно того великого множества племянников, которыми его дарит что ни год брат Петр Иванович.

— Это не объяснение.

— Вы правы, ваше величество. Никита Иванович недавно признался мне, что пережил до своего отъезда на дипломатическую службу глубокое чувство, с которым не расстанется до своей кончины.

— Я не знала, что это чувство так глубоко…

— Так что вы осведомлены о нем, государыня?

— Думаю, что да, впрочем, поговорим о более важных предметах. Так что же имеет в виду Никита Иванович?

— Ваше регентство при сыне, и во всяком случае необходимость освобождения престола.

— Дорогая княгиня, меня глубоко трогает ваша преданность и забота, но вы забываете: прошло немногим более месяца со дня вступления на престол Петра Федоровича. Ни народ, ни дворяне еще не могли успеть узнать особенности его правления.

— Позвольте возразить, ваше императорское величество. Достаточно, что его узнали мы. Когда очередь дойдет до народа, правление слишком укрепится и будет поздно для изменения судеб России. Нынешнее время самое подходящее.

— Как вы нетерпеливы, дитя мое! Это нетерпение может положить конец вашим мечтам слишком скоро и, не дай Бог, слишком жестоко.

— Я не могу сказать, что мне незнаком страх, государыня, но я нахожу в себе достаточно сил и решимости действовать в вашу пользу. В конце концов, это для меня единственный способ вернуться к счастливой семейной жизни. При нынешнем государе я никогда не буду покойна за мужа.

— В последнем вы, несомненно, правы, а в остальном…

— Если вы не хотите дарить меня доверием, ваше императорское величество, я все равно буду действовать на свой страх и риск. Все равно!

— На кого же вы рассчитываете, княгиня?

— Прежде всего на гвардейских офицеров. Армия возмущена симпатиями императора к Пруссии. Отказаться от всех завоеваний Семилетней войны ради необъяснимых восторгов перед проигравшим ее Фридрихом Вторым — такого наши воины не смогут простить. Мне это подтвердили множество офицеров.

— Но сейчас с отъездом князя вы теряете связь с гвардией, княгиня.

— Нет-нет, ваше величество, мои связи осуществлялись не только через князя. Я всегда предпочитала личные встречи и разговоры, когда можно понять истинные намерения собеседника. Недостатком князя Михайлы всегда была его редкая доверчивость, которой я никак не страдаю.

— И слава Богу!

— Но встречи во дворце далеко не безопасны.

— Какой же у вас выход?

— Как супруга офицера, тем более уехавшего далеко и надолго, я вправе молиться в полковой церкви. Там никакие разговоры с сослуживцами князя не кажутся подозрительными.

— Дитя мое, я не оценила вашей мудрости! Мне остается лишь восхищаться вами. Но умоляю, ради вашего же собственного блага и блага вашего семейства, о предельной осторожности. Поверьте, я слишком хорошо знаю, каким бессердечным способен становиться император. В своем гневе он похож на своего деда, святой памяти Петра Первого.

— И у меня есть еще постоянный и самый надежный союзник.

— Союзник? При дворе?

— Вот именно, ваше императорское величество, — сэр Кейт.

— Английский министр? Полноте, княгиня, он же так дружен с императором и пользуется такой его симпатией!

— Что не мешает старому дипломату думать об интересах своей державы. Сэр Кейт отлично отдает себе отчет в том, что при императоре Петре Третьем перевес всегда будет на стороне Пруссии и прусских порядков. В Семилетней войне они были союзниками, но ведь их союз распался и вряд ли будет восстановлен.

— Да, английское правительство не намеревается раскошеливаться на военные расходы, а без них союза не будет.

— Ну, что, Михайла Ларионыч, что слыхать о нашем после турецком, зятюшке богоданном?

— Да что слыхать — до Москвы добрался.

— За неделю-то?

— А куда ему спешить? От княгинюшки нашей наказ был такой: поспешать не спеша.

— Оно и верно, зимним временем хоть езда и легкая, да морозы стоят трескучие. Лошадей жалко.

— Вот-вот, есть чем перед государем оправдаться. Да и скуки у князя никакой: товарищей своих сам выбирал, жалованье вперед на полгода получил.

— Катерина Романовна наша сказывала, что у матушки намерение имеет попризадержаться. Неужто получится?

— Чего ж не получиться? Ответ ведь только в конце держать, а там и времена измениться могут.

— Ты о чем, братец?

— Да так — всяко в жизни бывает. Помнишь, Роман Ларионыч, фаворит менялся, двора не узнать. А у нас тут разговоры разные ходят.

— Э, собаки лают, ветер носит — охота слушать.

— Как, братец, не слушать! В гвардии, верные люди говорят, пошумливают. Недовольство проявляют.

— То-то, я гляжу, княгинюшка наша ни слова о государе боле не вымолвит. Все больше молчком.

— Испугалась, может?

— Катерина-то Романовна? Шутить изволишь, канцлер! Может, недужится. Может, и затевает что — без дела сидеть не любит.

— Ну, уж тогда бы проговорилась. Вернее, беременность ее донимает. Оттого и с лица спала.

— Да ты, Михайла Ларионыч, и то в расчет прими, как Катерина Романовна неприятностей с кражей-то нахлебалась.

— Какой такой кражей?

— А ты что, не знаешь?

— Первый раз слышу.

— Вот те на! Видал, племянница сколько с тех пор раз к вам заезжала, а о несчастье не проговорилась.

— Так какое несчастье?

— Как князь Михайла уехал, княгинюшка наша без малого всю прислугу отпустила — из экономии. Долги-то мужнины скрывает, да всем они известны. Вот тут-то матросы, что в Адмиралтействе работали, окно в доме у нее взломали, как раз в бельевую да гардеробную угодили.

— Неужто на белье позарились?

— Все как есть до нитки вынесли: кстати, из гардеробной платье, шубу, парчой серебряной крытую прихватили, а там и до денег добрались.

— Господи! Вот страху-то натерпелась!

— Страх страхом, а одеть Катерине Романовне стало нечего. Так она изо всех родных к одной Лизавете Романовне обратилась.

— И про императрицу любимую забыла?

— Какое! Спасибо, Лизанька ей всего наприсылала: штуку полотна голландского, белье разное, да и деньгами поделилась.