Княгиня Екатерина Дашкова

Бедная государыня! После такого вечера я чувствую себя предательницей, хотя всей душой нахожусь на ее стороне. Ее одиночество во дворце все больше бросается в глаза, потому что придворные, опасаясь гнева государя, предпочитают избегать встреч и разговоров с ней. Даже карточные партии составляются для государыни по приказу гофмейстерины, которая назначает в них провинившихся или неугодных ей самой особ. К сожалению, совершенно так же держит себя и батюшка, утверждая в то же время, что далек от всех придворных хитросплетений.

Стужа. Экая стужа. Окошки заиндевели. По углам изморозь. Утром в туалетной льдинки в кувшине, как государыне для умыванья подавать. Печи за ночь простынут — холодом дышат. Государыня за столик для писания сесть изволит, руки долгонько в рукавах душегреи держит: пока-то отойдут, перо держать станут. Истопников не дозовешься. На словах с нижайшим поклоном, на деле не видят будто. Его императорскому величеству угождать стараются. Лишняя она во дворце, государыня, как есть никому не нужная. Придворные, известно, опасятся. От дежурств уклоняются — кому будто неможется, кто к государю переводу ищет. Цесаревич и тот матушке не рад. Государыня к нему что ни день заходить изволит — бычится, в полслова отвечает. Известно, все уши наследнику прожужжали, коли не государю, так ему самому на престоле быть пристало, что все беды от матушки. Отца не видит, а прогневить его боится, да и скучает, поди, матушкиными разговорами. Ее императорское величество все более о книгах да уроках, цесаревич же с плацу бы не уходил — страх как строй да экзерциции любит. Им бы с батюшкой вместе, ан Петру Федоровичу ни к чему. Надысь сказать изволил: у нас-де в семействе старшие сыновья все негодящие. Считать стал: у государя Грозного Ивана второй сын престол унаследовал. У Алексея Михайловича, прадедушки, тоже второй — царевич Алексей в одночасье помер. У государя Петра Алексеевича и вовсе первенца порешить пришлось. Зато вот от второй супруги дочки любимые — сколько лет тетушка Елизавета Петровна царствовала, а Анна Петровна вот его родила. Шутка ли!

У государя в покоях жаром пышет — тепло любить изволит. На плацу намерзнется, ботфортов не скинув, в покоях греться раскинется, о шелковые занавеси иной раз руки обтирает. Прислуга порядок наводить станет — отсылает: не надобно, мол, и так ладно. За обедом да ужином вина не мера. Все сорта перемешает, что к мясному, что к рыбному. Главное — чтоб в голове быстрей зашумело. Говорить тогда громко начинает, смеяться до распуку, Нарциску-арапа тормошить да обнимать. Его императорское величество — ему виднее. А только нехорошо во дворце. Иностранные министры перешептываются, к господину канцлеру Воронцову за новостями спешат. Во дворце какие новости — одни обиды да смущения. Поди, про такое и в депешах написать срам один, своим государям беспокойство.

Еще с княгиней Екатериной Романовной толкуют. Молода-молода, а ума палата. Ее императорское величество так и сказать изволила, мол, боится княгининых девятнадцати лет да нраву неуемного, горячего. С самим государем на равных разговаривает. «Папа», «папа», а там такое словечко ввернет — министр сказать не решится. Сказывали, за обедом государь господина секретаря Волкова в конфузию вогнал. Тот, известно, при покойной императрице над секретными решениями военными сидел, так государь хохотать принялся, что те самые секретные решения до армии и не доходили вовсе, потому как он сам о них прусскому королю сообщал. Господин Волков что сказать не знает, багровый сделался. Ведь он же сам великому князю все бумаги читать давал. А то как же, наследник российской короны! Правда ли, нет ли, кто знает. Государь до упаду смеяться изволит. Кто из господ офицеров был, глаза утупили. Одна княгиня наклонилась к его императорскому величеству да внятно так сказать изволит, мол, шутка ваша, государь, не у места. Над российской армией доблестной какие шутки, тем паче при иностранных министрах. Еще за правду принять могут. Государь зашелся весь, ногой притопнул — посуда на столе зазвенела. Мол, никаких шуток, мол, так все и было. Княгиня на своем стоит. Коли так, дескать, с чего бы армии нашей победы одерживать? А держался, дескать, прусский король на английских подачках. Пока лорд Питт у власти стоял да средств не жалел. Лорд Бют против договора о субсидиях высказался, тут королю и конец пришел. Какие же такие секретные реляции ему помочь могли?

В столовой муха пролетит — слышно. Лакеи замерли. Дамы веера оставили. На княгиню да государя взглянуть боятся. Государь же в полной досаде кричать начал, слюной брызжет, вилкой по тарелке бьет. Англичан подлецами обзывает. Мол, слава Богу, нет больше королю Прусскому до них нужды, мол, теперь русская держава ему поможет и у него учиться станет. А пруссаки правы: нечего бабам о материях государственных рассуждать. Один позор и смущение от того выходят. И ей бы, княгине, своим делом заниматься — детей рожать да мужа ублажать, когда с учений домой приходит. Княгине бы промолчать. Где там! Голос повысила. У меня, государь, двое детей, и третьим я в тягости, а к русскому достоинству это отношения не имеет, потому что детей надо иметь от достойных российских офицеров, которые честь свою блюдут и помнят. Графиня Елизавета Романовна вмешаться изволила. Не повреди, мол, сестрица, моему будущему крестнику, не себя, так его побереги. И то верно, не женский разговор ведешь, слушать скучно, пригласила бы лучше кавалеров трубки выкурить, кофейку отведать, от дам отдохнуть. У всех от сердца отлегло. Наконец-то!

— Здравствуй, Тиша! Маменька дома ли? Никак, ее карета мне на Невском прешпекте привиделась.

— Здравствуйте, матушка Анна Михайловна! Радость-то какая, что заглянули, то-то радость! А графиня Анна Карловна четверти часу нет как вернулись, поди, еще в убиральной сидят. Пожалуйте, пожалуйте салопчик-то, сапожки сейчас снимем…

— Не хлопочи, старый, не труди себя, нешто народу мало.

— Как не быть народу в боярском-то доме, только уж разреши, матушка, самому тебе услужить, красавице нашей. А вот и матушка собственной персоной — материнское сердце, известно, куда какое чуткое.

— Маменька!

— Аннушка, друг мой! Не ждала тебя в такой час. Случилось что? Лица на тебе нет — не захворала ли?

— Бог миловал, матушка, а огорчение и впрямь есть — потому к тебе и поспешила.

— Ко мне, ко мне пойдем, да дверь притвори поплотнее, коли дело важное — хоть Тихон Силыч за слугами и следит, да у канцлера везде соглядатаи найдутся, будь он неладен.

— Да не про то, маменька!

— Про что же, Аннушка? Ты, никак, от государева стола…

— То-то и оно — там все и случилось. Кабы знать, о чем речь зайдет, Александр Сергеевич…

— Снова зятек наш богоданный тебя огорчил!

— Хуже, маменька, куда хуже!

— Говори же, Аннушка, скорей говори!

— Сестрица Елизавета Романовна жалеть стала, что господин Преннер из Петербурга уехал. Мол, некому портрету заказать пристойного, с аллегориями.

— Умница племянница, ничего не скажешь. И государю удовольствие — как-никак художник берлинский, придворный, из благородных: Каспар Иосиф фон Преннер, и семейству нашему честь — батюшка ведь твой его пригласил.

— Все так, да не так, маменька, вышло.

— Что не так?

— Сестрица Елизавета Романовна поначалу портрет семейный воронцовский расхвалила — деток дядюшки Ивана Ларионовича. Мол, кузен Артемий на вороном коне, кузина Аннушка с гончей, младшенькая наша Авдотьюшка в траве с мопсом, кругом парк такой распрекрасный, дворец в стороне виден. И что, мол, хорошо бы государю самому там побывать — в Москве, на Неглинной, и какая бы то честь всему нашему семейству оттого была.

— Умница Елизавета Романовна, даром что Михайла Ларионыч к ней никогда симпатии не питал, все Катеньку расхваливал.

— Погодите, маменька, погодите! Тут Александр Сергеевич — вечно ему боле всех надобно — возьми да скажи, что и краски у мастеров не те, и лица, мол, кукольные, и цвет плохой. Мол, такой портрет и вешать неловко, коли кто художествам цену знает.