Княгиня Екатерина Дашкова

— Потому, государыни мои, что про судьбу тоже знать надо: милостивая она аль немилостивая. Даже в гаданьях народных и то так делается. Что ж, когда единого нашего княжича, последнего Дашкова, матушка родимая женить собирается!

— Умница ты у меня, Петрович! Потому тебя и оставила — сразу всему черту подвел. Вот и займись, батюшка, прислугу воронцовскую — Ивана Ларионыча поспрашивай. Князь пишет, приезжала к ним в гости Катерина Романовна, очень по душе графине Марье Артемьевне пришлась.

— Так бы и начинала! Графиня особа высочайших добродетелей. Коли девицу привечает, и толковать не о чем.

Как наваждение какое — в мыслях один князь. Словом толком не перемолвилась, образа мыслей не узнала, а целыми днями о нем думаю. Все ждала, может, приедет, может, объявится. Лишь потом поняла: какой визит, когда известно, что одна живу, да и то со дня на день в Царское к дядюшке и тетушке собираюсь. Как в Петербурге задержаться хотела, а теперь сердце в Царское рвется. Князь там, у дядюшки с тетушкой, объявиться может. Если захочет… Откуда знать, захочет ли. Нет, захочет, непременно захочет. Глаз от меня оторвать не мог, говорить стеснялся. Даже госпожа Самарина заметила, удивилась: никогда робости никакой за ним не замечала. Да уж какая робость — ростом с коломенскую версту, косая сажень в плечах, волосы русые кольцами вьются. Глаза серые. Внимательные такие. Вскинет на меня и в землю утупит, чуть что не краской зальется. Бывает же такое! Едва не первый раз с приятностию Александра Петровича Сумарокова строки читать стала:

— Вот мы и у праздника, Анна Карловна! Никак, и у Катеньки жених, того гляди, объявится?

— Кто ж бы это?

— Нипочем не догадаешься: князь Михайла-Кондратий Дашков!

— И в самом деле сюрприз. Откуда ж он взялся? С нами незнаком, представлен нам не был, никак, и с Катенькой не встречался, и на-поди — сразу жених.

— Что нам не представлен, то верно, а вот насчет Катеньки…

— Да что ты говоришь, Михайла Ларионыч, опомнись! Чтобы наша Катенька вольность какую допустила? Да быть такого не может.

— А она и не допускала, матушка. Когда с госпожой Самариной по улице прогуливаться пошла, случайно встретились. Госпожа Самарина их и познакомила, а теперь хлопочет, чтобы нам князя представить. Как полагаешь, для какой такой нужды, акромя жениховства?

— А по службе-то он от тебя не зависит?

— Какое! Он на военной, да и все больше около наследника. Ему у меня интересу искать не приходится.

— Жених, говоришь. А что про него известно? Кондуит-то у него какой? Состояние есть ли? Фамилия-то старинная, а что кроме?

— Ино правда, старинная. Рюриковичи они — Дашковы-то. Князья! От последнего Смоленского князя род свой ведут. Заслуг особых перед государями не имели, а служить честно служили, да и земли копить умели. А матушка князь Михайлы из Эверлаковых, бабка за Михайлу Леонтьева замуж вышла, сестра же ее — за Ивана Панина. Петр и Никита Ивановичи Панины матушке князя кузенами приходятся, как и княгиня Александра Ивановна Куракина.

— Как не знать, супруга покойного обер-шталмейстера Александра Борисыча. Сколько лет в чине этом высоком состоял. Покойная императрица Анна Иоанновна еще в должность его произвела, а государыня ничего менять не стала. Очень ему всегда благоволила.

— Сама, Анна Карловна, посуди, как таким человеком бросаться. Александр Борисыч царевичу Алексею Петровичу двоюродным братцем приходился, государю Петру Алексеевичу Младшему — двоюродным дядей. Женат-то батюшка Александра Борисыча был на сестре царицы Евдокии Федоровны — Ксении Федоровне Лопухиной. Хоть царица и опальная, насильственно от супруга отлученная и в монастырь сосланная, а все едино из царского рода не вычеркнешь.

— Что ж, мой друг, выходит, ровня он Катеньке.

— Ровня не ровня, а охулки на руку такой претендент не положит. Надо будет с Романом Ларионычем потолковать, и если на то будет его согласие, разрешить представить ему молодого князя. Потом уж и о доме говорить можно.

— А не думаешь, граф, что и государыню о том в известность поставить надобно? Не дай Господь, прогневается или несогласие будет иметь. На тебя же гнев и падет. Роман Ларионыч подождать может — о дочке лишь для виду радеет. Кабы не мы…

— Ни к чему такой разговор, Анна Карловна, совсем ни к чему. А государыне и впрямь сказать надобно — улучи минутку, замолви словечко за ее крестницу.

— Катеньке ничего говорить не станешь?

— Что говорить-то? Сладится дело, даст Бог, тогда для порядку и поговорим. Госпожа Самарина сказала, что когда Катеньку о впечатлении от нового знакомства спросила, графинюшка наша вроде благосклонно о молодом человеке отозвалась, даже что он «бэль ом» сказала.

…Себе не верю! Неужто так все счастливо сложиться может? Князь Дашков исхлопотал, чтоб представленным быть батюшке, а великий князь соизволил его предложить вниманию дядюшки. Меня при том не было. Увидела князя, как на званый вечер к нам приехал. Танцевал со мной ланжу, купе, а как о минавете попросил, тетушка Анна Карловна отказала: столько-то раз за один вечер не положено. Жаль-то как! Хоть князь рядом со мной преогромный, а в танцах легкий, кружится — шпора не звякнет. Может, не так уж и не права была Аннет, когда танцы мне расхваливала.

Потом на обед князь приехал — со мной его не посадили. Для разговору случаю не было. Издалека раскланялся низко-низко, а я как присела в реверансе, головы поднять не смогла: все перед глазами поплыло. Спасибо, дядюшка рядом был — под руку подхватил — да и в сторону. Видишь, говорит, что значит людей-то дичиться, акромя книг ничего не видать. Что о тебе князь подумает? А он возьми на другой день и приезжай с командиром своего полка — предложение руки и сердца тетушке и дядюшке делать. Меня позвали. Дядюшка все о предложении изъяснил, спрашивает, по сердцу ли мне князь Михайла, соглашусь ли стать его супругой. Дыхание перехватило. Кровь в лицо бросилась, а князь уж рядом стоит, вопрос повторяет, мол, может ли на такое счастье надеяться, чтоб меня своею назвать. Откуда силы взялись «да» сказать. Батюшка с образом подходит. Благословили нас все трое, и тетушка тоже, расцеловали. Вот и обручены мы с князем Михайлой, теперь наговориться бы вдоволь можно, да князь спешно стал в Москву собираться матушке доложиться, еще раз благословения на брак спросить. На день один задерживаться не стал: маменька ждет, беспокоить ее не хочет. Что тут скажешь!

— Вот теперь идти тебе, братец Роман, к государыне, бесперечь идти. Времени для отговорок да проволочек не осталось. Последний наш час пришел — от тебя все зависит.

— Подожди, Михайла, подожди, в пекло да на виселицу спешить не к чему. Расскажи толком, что случилось. Надо же, как раз меня и не было!

— Мне-то хоть головы не морочь! Сам не захотел прийти, сам нарочно дома задержался, в Царское уж после обедни приехал.

— Да ты что, хоть у Васьки-кучера спроси…

— Не до Васьки теперь. Задержался, и ладно. А случилось вот что. В церкви государыня, как обычно, стояла. Может, чуть бледнее, Чулков говорит. Невелико диво — опять в пятом часу утра спать пошла, рассвета за карточным столом дожидалась. На паперть вышла, по ступеням сошла да посередь самого народу-то и упала, биться начала. Придворные кое-как заслонить собой хотели. Где там! Все видали. Крики на всю площадь слышны были. Народ так и замер — стоят не шелохнутся. Вот тебе и секреты все наши. Чего ни придумай, ни во что не поверят.