Княгиня Екатерина Дашкова

— Батюшки светы, так и сказал? Отчаянный!

— Отчаянный и оказался: с места под арест и по приговору вместе с женой и сыном в Сибирь на вечное поселение. Доехал ли, нет ли, кто узнает.

— Тебя, братец, послушай, сон вперед на год отобьет. Лучше скажи, что о Катерине моей Романовне толковать хотел?

— Хотел. Отдай ты ее нам с Анной Карловной. Во фрейлины ей по летам рано, да и не время Воронцовым о себе вести подавать. А Аннет наша Катюше ровесница. Будут как сестры родные расти, ни в чем для нас разниться не будут. Сам знаешь, как Анна Карловна моя деток твоих, почитай как родных, любит. Без Катюши скучает. Толкует, что пора, мол, за учение ее браться. Что мы для одной Аннет, что для них обеих гувернеров да учителей нанимать будем самых лучших. А у Сурминых, не гневайся, какая наука!

— Не ждал я такой пропозиции, братец, никак не ждал. Огорошил ты меня, ничего, не скажешь. Пожалуй, я бы и не прочь. Только с людьми как быть? Обнесут ведь, света белого невзвидишь: при живом-то отце крестницу императрицы вроде в приемыши отдавать.

— О том не тужи. Анна Карловна сама все государыне доложит, согласием крестной заручится. Может, государыня и слово какое в собрании скажет оправдательное, мол, сама тебе такое подсказала, чтобы обе крестницы вместе росли у нее на глазах. Обрадуй нас с графиней, а уж Анна Карловна сумеет тебя от наветов защитить. Государыня ее очень любит.

— А коли Катерина сама не захочет? Убиваться начнет?

— По ком убиваться, братец? Марфы Ивановны не вернешь, да и забыла она мать, поди. Совсем еще несмышленышем к бабке уезжала. Что ей в пустом доме-то делать? Положим, пока Александр Романович твой в нем живет, так досуг ли молодому человеку с дитятей возиться. Для начала ты и власть родительскую показать можешь, а там Катюша сама к нам привыкнет, ни о чем спрашивать не станет.

— Ну, коли так…

— Так что, братец, по рукам?

— Стало быть, так. По рукам, и помогай вам Бог, Михайла.

В связи с неожиданной болезнью императрицы Елизаветы целую ночь были собрания и переговоры, на которых между прочим решено было главными министрами и военными властями, что, как скоро государыня скончается, великого князя и великую княгиню возьмут под стражу и императором провозгласят Ивана Антоновича. Число лиц, замешанных в это дело, очень велико, но до сих пор никто друг друга не выдавал… Я подозреваю многих в том, что они принимали участие в этом заговоре, особенно из имеющих причины опасаться великого князя и вполне естественно ожидающих более милостей от принца, который всем им будет обязан.

…Все от припадка государыниного переполошилось. Кто постарше, государя Петра Алексеевича, батюшку царицы, вспомнил — у него под самый конец его дней такие припадки случались. Кто помоложе — о годах стал говорить. Кому сорок годков пустяком кажутся, кому припомнится, сколько лет государыня Екатерина Алексеевна прожила. Может дочка матушку и не пережить.

По мне, не того опаситься надо. Никак, Мавра Егоровна права — на то и поговорка: сорок лет — бабий век, сорок пять — баба ягодка опять. Больно ласкова государыня с графом Разумовским стала, а в разговорах былой откровенности нету. Если кто с Алексеем Григорьевичем не согласится, тут же вскинется: ее мысли он высказал, она сама иначе бы никогда не сказала. Другое дело в беседах с Маврой Егоровной или Анной Карловной. Примечать графские промашки стала. Не худо бы, мол, книжек почитать, ученых людей послушать. Иной раз и при нем досады не сдержит — все скажет.

Оно и верно, чему Алексей Григорьевич учиться мог? Да не поздно ли теперь за голову хвататься? Французский диалект — сколько лет при государыне — не перенял. О немецком и итальянском и не мечтай. Государыня, может, не так чисто, да на всех трех языках изъясняется. О крестницах так и сказала, чтоб Аннет и Катерина на всех трех обучались. Не худо бы к тому английский присовокупить, да и русский не помешает. На нем сама больше всего ошибок делает, так пусть крестницы сильнее ее будут. Графиня Мавра Егоровна вмешалась, не много ли девочкам? Отмахнулась, только то и запомнишь, что в младенческие лета, играючи, услышишь.

Четырем языкам учителя девиц наших учат. Аннет порой и поленится. Катюша только бы над тетрадками да книжками сидела. Аннет более танцам прилежит, танцовщика на урок еле дождется. Катюша к музыке более расположена — отличной клавесинисткой станет. Анна Карловна с великим удовольствием садится слушать, как Катюша экзерсисы свои исполняет. Есть у нее грех. Как не быть! Во всем первой быть хочет. Никому нипочем не уступит. Чтоб толковали кругом, что лучше всех, хвалили. За похвалу живот положить может. Нелегко ей с таким нравом, ох нелегко.

Вот толкуют, государыня театральным действам привержена. Что оперу италианскую, что пиесу французскую комическую — все до конца досматривает, от души веселится. В театр на репетиции машинерии непременно ездит — посмотреть, как машина чудеса всякие на сцене представляет. День за днем на спектакли ходит. И стихосложение не забывает. С нами, оно правда, о виршах своих новых более не толкует, а пиитам суд чинит. Тредьяковского, придворного сочинителя Анны Иоанновны, на дух не принимает. Да и как принять — больно много императрице покойной од слагал, перед правительницей тоже у ног расстилался. Такое не забывается. Но государыня чаще о скуке толкует: мол, длинно и замысловато Василий пишет, читать скучно, безрадостно.

Тут уж без Теплова Григория Николаевича дело не обошлось. Не без его суждения. Хоть и молод, а при цесаревне еще давно был. В школе Феофана Прокоповича на Черной речке в Санкт-Петербурге учился. В Германии пару лет провел. Толки-то разные о нем ходят. Будто не чужой он преосвященному Феодосию человек, а даже самый родной. Потому, дескать, Феофан на него одного денег не жалеет. Может, и впрямь сынок: кто Богу не грешен, царю не виноват? Перед восшествием нашей государыни на престол адъюнктом в Академии наук стал, а по восшествии в доме Алексея Григорьевича — свой человек. Ученость графу заменяет. На все руки мастер: письмецо ли какое написать, слово сочинить, господам министрам ответ придумать. Сейчас с младшим братом графа Кирилой Григорьевичем за границу отправился. А вместо секретаря у графа человек тоже предостойнейший — Ададуров Василий Евдокимович, из первых воспитанников академической гимназии. Господин профессор Бернулли Ададурова адъюнктом при кафедре математической оставил. Только Василий Евдокимович и переводами занимается, и русскую грамматику составил. Не случайно государыня его для обучения языку российскому к великой княгине назначила. Слово единого по-российски супруга наследника не знала, а теперь, поди ж ты, как чисто говорит, редко-редко слова подбирает или от волнения по-свойски выговаривает.

Василий Евдокимович и мне всех учителей для наших девиц присоветовал. Катюша о российском просила, Ададуров господина Бехтеева назвал. Слог, мол, у него преотличный. Аннет господина Бехтеева и видеть не желает, а Катюшу от него не оторвешь — часами заслушивается.

— Спасибо тебе, Михайла, за дочку. Ей бы парнем родиться, а девке чего над книжками корпеть — не в коня корм. Все едино: замуж пойдет, все науки перезабудет — до них ли?

— Не скажи, братец, по нынешним временам во французской ли державе, в английской ли дамы свои салоны имеют. Светские люди, господа министры в салонах собираются для приятного времяпрепровождения, о делах толкуют, новостями обмениваются. Не слыхал разве? К ним и послы с поклонами едут дела государственные решать.

— Коли так, из Катерины прок выйдет, супруга бы ей достойного сыскать. С прощелыгой бы да щелкопером не связалась.

— До того еще время есть. Пока похвали дочку лучше — она страсть это любит. Вон братцу Александру за похвалу одну что ни день письма пишет.