Княгиня Екатерина Дашкова

Министры от шести дворов европейских собрались. От Франции — старый знакомец, дай ему Бог доброго здоровья да всяческого процветания, маркиз де Шатарди, всяческих похвал и доверия достойный, преотличнейший человек. От Венгрии — господин Гохгольцер. От Пруссии — барон де Мардефельд. Хоть не любит государыня пруссаков, а барону благоволит. От Голландии — де Шварц, креатура малопримечательная. Да и какие у нас интересы с его державой. Было время — прошло. От Саксонии — целых двое послов: Герсдорф и Пецольд, злобой так и пышут. И то сказать, каково им с Брауншвейгской фамилией прощаться. Досада одна. От Голштинии — господин Бухвальд. Здесь держава, так скажем, родственная. Государыня, жалуя меня в вице-канцлеры, так и сказала: следи за канцлером Бестужевым-Рюминым — первый тебе наказ, второй — на одного голштинского посланника полагайся. С ними нам дела государственные иметь.

Оно и понятно, единственный племянник императрицы, покойной цесаревны Анны Петровны сынок, в Киле растет. Не иначе захочет его государыня в Петербурге около себя видеть. А как же! Графиня Мавра Егоровна сказывала, что не забыла государыня и жениха своего покойного, епископа Любекского. Очень по сердцу пришелся. Все оттуда! Кабы ее воля, еще когда с сестрицей в Киль уехала, — государыня Екатерина Алексеевна согласия не дала. Зато теперь империей управлять станет. Господь знает, как судьбами человеческими распорядиться.

Оно и то верно, народ много меньше радовался, чем мог. Братец Роман первый о том сказал. По Москве ездит, в поместья женины наведывается — людей видит. Как-никак шестнадцать лет со дня кончины государя Петра Алексеевича прошло. Сколько правителей смениться успело. Забылось старое-то. Память людская скорее доброе, чем злое, забывает. А было и при Петре Алексеевиче разное, ох было! Поди, потому государыня затеяла и театр в Лефортове наскоро строить. Не придворный — городской. Так и нарекла: Оперный дом. Архитекта графа Растреллия позвала. А от Петра Трезина отмахнулась: прост очень. Императорского великолепия не уразумеет. Где там! Акромя Растреллия и разговоров нет. На пять тысяч мест театр строит. Махина, аж страх. Чтобы весь город собирать. Чтоб в день спектаклей ввечеру по всему городу фонари да плошки на улицах зажигать — для безопасности проезду. Чистая иллюминация! Коновязи у театра на полверсты протянулись. А себе дворца строить не стала. В Петербурге жить будет. Оперный дом — для старой столицы подарок. Тот-то, первый, что покойница Анна Иоанновна на Красной площади возвела, в пожар 737-го года сгорел. Будут оперы дивные слушать, Елизавету Петровну помянут, — собственные государынины слова. А для жизни и отцовские покои сгодятся. Всему свое время.

— Братец Михайла Ларионыч, разговоры кругом о Брауншвейгской фамилии пошли. Слыхал, сколько народу надзирателями за ней набиваются. Денег, понятно, на фамилию в достатке дают, почему бы ими не поуправлять.

 — Сам не знаешь, что плетешь, Роман. Да к фамилии лучше близко не подходить. Какие там деньги. Это поначалу государыня о деньгах советовалась, после все наперекосяк пошло.

— По какой такой причине?

— Мой тебе совет, Роман Ларионыч, поменьше любопытствуй, покрепче язык за зубами держи. Одно дело цесаревна, другое — царица. Никаких шуток да глупостей императрица не приемлет. Вспомни, сколько, сказывали, государь Петр Алексеевич обиды помнил — всю жизнь? А дочка-то вся в отца.

— На языке мед, под языком лед, стало быть…

— Про то нам, грешным, толковать не дадено. Про фамилию речь шла. Так вот, может статься, так в Риге под арестом они бы и остались, да крепко ее императорское величество напугалась. Сначала лакей Турчанинов убить ее пытался. Потом заговор в пользу Брауншвейгской фамилии раскрылся.

— Не верится что-то в заговор, Михайла, ой не верится! Не тех людей к нему приплели. Скажем, Степан Лопухин с женой да сыном Иваном. Сам генерал-поручик. Супруга статс-дама нашей государыни. Красавица. Первая на балах танцорка. С кем только, прости Господи, ни махалась. Может, позавидовала одна красавица другой? Приревновала, может? И такое ведь говорят.

— Ну, коли так, скажи, махалась Лопухина с сосланным камергером Лилиенфельдом? Все о том знали. За него отомстить и чтоб из ссылки воротить захотела. Такое тоже услыхать можно. Только не бабьими обидами дела большие делаются. К Лопухину-то сколько народу примкнуло — страсть.

— А как же! Кое-кого сам знаю. Флотский кригскомиссар Александр Зыбин, наприклад. Или подпоручик Нил Акинфов — семья богатеющая. Тоже адъютант Степан Колычев — не в поле обсевок.

— А кого не знаешь: капитан Путятин Иван, невестка канцлера Бестужева-Рюмина Анна, гвардии поручик Мошков.

— И то сказать, сам Степан Васильевич Лопухин персона куда какая почитаемая. В Лондоне корабельному делу учился, чин вице-адмирала имел. В Астрахани воеводствовал — это уже при Елизавете Петровне. Самой царице Евдокии Федоровне Лопухиной двоюродным братом приходился, а тут, неведомо с чего, за Брауншвейгскую фамилию выступил. Кем они ему да с какого боку пришлись?

— За то и оказался в Сибири с женой-красавицей, палачом меченной. Урезали язык Наталье Федоровне, до самой глотки урезали. Подумать страх.

— И не вспоминай, братец. Нужды нет. Так из-за них Брауншвейгскую фамилию и перевели в глухомань?

— Не такая уж глухомань Дюнамюнде. Король прусский посоветовал государыне фамилию в глуши лифляндской заточить, чтоб и память о них в Европе стерлась. Государыня совет приняла, только по-иному исполнила.

— Знаю, из Дюнамюнде под Рязань отправила. То глухомань европская, а то наша, русская. Наша-то куда вернее: ни до какой границы не доскачешь, не добежишь, помощи как есть ни от кого не дождешься.

— Государыня и меня соизволила спрашивать. Только я наотрез отказался. Сказал, что в делах внутригосударственных несведущ, как бы плохого совета не дать. Ни к чему грех на душу брать.

— Твоя правда, неизвестно еще, как дела-то обернутся. Поопаситься никогда не повредит.

…Были курляндцы, стали голштинцы. Изо всех щелей, как тараканы, Господи, спаси и сохрани, лезут! Какое местечко теплое ни откроется, уже голштинец усами шевелит, ботфортами грохочет. Со стороны глянуть, все путем. Раз государыня племянничка своего единственного наследником объявила, иного и ждать нечего. Ну да, внук он родной государя Петра Великого, а сердце к России не лежит. Ненавистна она ему. И то сказать, матери не знал, сызмальства рос в тени шведской державы, о шведском престоле мечтал. Православие принял, а духовенства нашего не любит. К лютеранам тянется. Бог весть откуда взял, будто погибель его на русской земле ждет. Мол, обреченный я. Всего опасаться стал. Учиться не желает. Где там! Ему бы все плац-парады устраивать, с солдатами на прусский манер возиться. Как это в свое время правительница принцесса Анна Леопольдовна говаривала: покуда чертенок этот заморский жив, не будет нам покоя. Думала о своей фамилии, а вышло для всей России.

Через Голштинию решила государыня чертенку и невесту выбирать. Епископ Любский новый — принц Август, брат жениха покойного, портрет племянницы своей привозил, сестриной дочери. Лицо лошадиное. Сама желтая. Нос длинный. А государыне хоть бы что. Чертенку своему и показывать не стала — влет согласие дала. Пусть, мол, родительница везет дочку в Россию, да не на смотрины — сразу на свадьбу. На толки о Иване Иваныче Бецком рукой махнула: есть ли в невесте русская кровь, нет ли, время покажет, что лучше, что хуже.

Разговоры и верно давно кругом идут. Известно, Иван Иваныч — сынок побочный князя Трубецкого. От графини шведской, когда князь в плену шведском был. Сынка не бросил. Образование дал редкое, путешествовать по Европе отправил: в России держать не с руки, а там видно будет. Оно и увиделось. Бецкой амурных историй не хоронился, денег на них никогда не жалел. Дошло дело и до принцессы Иоганны Ангальт-Цербстской. Принцесса в ссоре с супругом была. В Париж одна умчалась. Злые языки твердили, будто к жизни Супружеской принц непригоден оказался, да и старше супруги без малого на четверть века — стариком ей казался.