Время и боги: рассказы

Охотник держался того мнения, что котики находятся в неравном положении с людьми, а это неспортивно; жена с дочерью с ним соглашались — в семейном кругу трудно ждать разнообразия взглядов. Что думали на этот счет епископ и его жена, осталось неизвестным, потому что они не проронили ни слова. Салкен содрал с Гоунза всю кожу, после чего бедняга, конечно, умер.

Едва Смуэн закончил рассказ, разгорелся спор. Одни считали, что Салкена следовало повесить, другие особого законопослушания в этом вопросе не проявили. И как часто бывает в спорах, когда у каждой стороны есть свой резон, мы ни до чего не договорились.

В долине лютиков

Перевод Н. Цыркун

Не могу сказать, в каком году случилась эта история. Рассказал мне ее в пору моей ранней молодости старый полковник, старина Чардерс, еще в начале века. Я был слишком юн, чтобы задавать ему вопросы, а потому не уточнил, когда именно это произошло; знаю лишь, что в те времена железные дороги в Энгадине* были редкостью, а далее Тузиса* их вообще еще не проложили, так что Чардерсу пришлось двинуться в горы на санях.

За давностью лет я забыл, где он остановился на ночь, но до сих пор помню, какого цвета была река, струившаяся с гор за окном у его изголовья: она была бледно-изумрудного цвета, сказал полковник.

Мы случайно встретились с ним в унылой гостинице; он курил трубку в одиночестве и очень скучал, а потому и заговорил со мной, а я был очень польщен, что ко мне обратился человек гораздо старше меня, раза в четыре. Начав разговор, он поведал всю историю целиком, глядя больше на дым от трубки, чем на меня. Помнится, как ни молод я был, а все ж обратил внимание на то, что одни вещи, о которых он говорил — вроде той изумрудной реки — он будто воочию видел перед собой в этих клубах дыма, а другие, которые мне как раз казались более существенными, оставались ему невидимыми.

Полковник продолжил рассказ на другое утро; припомнил колокольчики под дугой, выкрики возницы и большие круглые печи в гостинице, от которой он отъехал, а еще немецкие слова, которые только что тогда выучил. Направлялся он в место под названием Зильсер Зее и рассчитывал прибыть туда к вечеру.

Он поначалу ничего не говорил про красоту гор, будто не видел их своим мысленным взором; они будто внезапно вспомнились ему где-то глубоко за полночь. Он рассказывал, что повалил густой снег, за ним почти ничего не было видно, но полковник сохранил в памяти впечатление невероятной красоты, сокрытой в глухой тиши. Я не вполне понимал, о чем идет речь, и не осмелился переспрашивать, но в моем воображении рисовалось великолепие горных утесов, мрачно нависающих с высот, где буйствовал ветер, и безмятежность озер там, внизу, красоту которых он так запоздало заметил после ночного снегопада при свете, лившемся из окон монастыря, расположившегося высоко на горе.

Он сказал, что к тому времени снег пошел так обильно, что ничего не видно было окрест, кроме тех скудных огней. Поднялся ветер, снегопад превратился в буран. Проехав некоторое расстояние, он заметил, что огни, которые он некоторое время назад увидел с правой стороны, так справа и остаются, словно монастырь двигался вместе с ними. И тут возница сказал, что дальше дороги нет.

— Что ж нам, ночевать здесь? — спросил его полковник Чардерс. (Правда, в то время он еще был, наверное, младшим офицером, а то и вообще не служил в армии, но об этом речи не было.) В ответ возница пожал плечами; так они застряли в снегу. «А нельзя ли поехать на эти огни?» — спросил Чардерс. Они казались единственным знаком присутствия человека в кольце гор. Возница ответил, что не знает туда дороги.

Полковник стоял на своем: мол, к такой большой обители должна быть проложена тропа, и надо ее поискать. Возница, похоже, ничего про тропу не знал и хотел вернуться назад в Тузис, но полковник решительно отказался ехать с ним. В итоге они стали искать во тьме тропу по краю дороги и нашли ее. Возница одолжил Чардерсу фонарь и повернул по склону горы назад в Тузис, а полковник двинулся вверх, освещая фонарем путь во мгле. Буран здесь, на высоте, улегся, не то что на дороге, вырубленной в скалах.

И все же путь был нелегок, и полковнику временами казалось, что путь не одолеть; в какой-то момент он уж и вовсе было отчаялся и сел прямо в снег, но как раз тут и обнаружил его монах, увидевший свет фонаря и вышедший ему навстречу. Вместе они дошли до монастыря; к тому времени поднялся сильный ветер и становился все пуще. У входа возле открытой двери столпились монахи; они, казалось, рады были бурану, позволившему им совершить одно из тех благих дел, к которым они были призваны — дать приют страннику в такую ночь, как эта.

Полковника накормили и, наверное, обсушили, но об этом, как и о том, какими словами его встретили, он мне не говорил. Похоже, что в его памяти осталось лишь то, что один монах рассказал ему после ужина, сидя рядом с ним в библиотеке и угощая сладким самодельным вином.

Подозреваю, что полковник замерз до полусмерти, и монахи изо всех сил старались его согреть, так что, пожалуй, переусердствовали. Так или иначе, сидел он с тем старым монахом, братом Игнотелло и пил их необычное вино, которое пробудило его воображение, заставившее поверить в то, что, наверное, мир однажды тоже показался обитателям монастыря новым, прекрасным и удивительным, как вот сейчас ему самому. Он, возможно, пока не вполне отчетливо это понял, лишь догадка сверкнула в его мозгу. И он сказал монаху, что, верно, их жизнь в миру была совсем не похожа на ту, которой они наслаждались здесь среди книг.

— Да, пожалуй, — ответил монах. — По крайней мере, для некоторых из нас.

А потом он захотел показать полковнику некоторые старинные книги, любовно переплетенные в тонкую кожу. Но вместо того чтобы смотреть книги, полковник упросил монаха выпить с ним вина. И с удовольствием наблюдал за результатом, попыхивая трубкой. Он снова вернулся к разговору о большом мире за монастырскими стенами и заговорил о том, знакомы ли монахи с его чудесами. Разговорился и монах; к каким временам относился его рассказ, полковник не знал, лишь сказал мне, что монах был очень стар.

Да, подтвердил брат Игнотелло, у монахов, как и у мирян, была раньше своя жизнь. Вот и ему пришлось пережить такое, что заставило бы не одно молодое сердце забиться сильнее. Глаза старика загорелись, и полковник подумал, что сейчас он расскажет о каком-то бурном приключении. Но старик молчал, задумчиво глядя в дальний угол сумрачной комнаты, а глаза его по-прежнему горели. Молчание затягивалось. Наконец, поняв, что не дождется от старика воспоминаний молодости, полковник пододвинул ему вино и задал еще один вопрос.

— А что привело вас сюда? — спросил он.

Он был уверен, что получит ответ, ибо это относилось к той жизни, к которой монах был призван, а не к той, от которой он ушел по своей воле. И, помолчав, брат Игнотелло ответил ему. Его слова зазвучали подобно бурному потоку, что прорывается из-под ледяной корки в горах.

— В Европе тогда шла война, — начал он. — Было это давно; разразилась битва, от которой зависел ее исход. Слева от неприятеля была река.

— Как она называлась? — спросил полковник Чардерс, надеясь таким образом понять, где имел место этот эпизод, а стало быть, и дату, о чем он не мог догадаться, судя по почтенному возрасту монаха.

— Гравиньи*, - ответил монах.

— Гравиньи? — переспросил полковник.

— Она обозначена только на военных картах, — сказал брат Игнателло, — да и на них теперь уж вряд ли; а еще на карте, принадлежавшей одному фермеру, которая хранится в конторе адвоката в небольшом городишке вместе с другими документами, касающимися этого фермера. Столицы обычно располагаются на берегах больших рек; о них рассказывает география; но история иной раз творится на малых реках, и важные сражения связаны с такими речушками, как Гравиньи, которой не найти ни на одной карте. Мне выпал случай убедиться в ее значимости.