Страница 186 из 187
Уход добровольцем в действующую армию и полученный «за морями» жизненный опыт заметно раздвинули умственные горизонты героя романа. Его размышления в канун падения гитлеровской Германии находятся в русле споров ведущих политологов, озабоченных внезапным, всего в течение трех с небольшим лет осуществившимся изменением роли Америки в мире. «Закоренелые идеалисты» наподобие сенатора Бэрде на Дэя, похоже, списанного с его реального коллеги по республиканской партии А. Ванденберга, полагали, что особая миссия Соединенных Штатов состоит в том, чтобы «одарить всех отверженных чувством собственного достоинства» (впоследствии, во времена Дж. Картера и Р. Рейгана, эта внешнеполитическая цель стала именоваться борьбой за соблюдение прав человека). Более прагматичные идеологи, вроде издателя Г. Люса и откликающегося на его философию Клея Овербэри, были убеждены, что ход событий окончательно превратил изоляционистскую республику в первостатейную мировую державу и что второй половине XX столетия суждено стать «американским веком».
Кульминация «послевоенной» части произведения Г. Видала находит выражение в столкновении интересов рвущегося вверх по лестнице престижа и власти Клея Овербэри и его бывшего шефа сенатора Дэя, который также собрался было баллотироваться на выборах в конгресс 1950 года. Жестокий шантаж, предпринятый Клеем, укладывается в четко выверенную автором схему, но не вполне убедителен в психологическом отношении. Во второй половине книги, в угоду взглядам романиста, характер Клея, с которым читатель уже успел, казалось бы, свыкнуться, претерпевает разительную трансформацию. Как представляется, Видал полностью солидарен со старческими сетованиями Дэя на то, что после войны «люди не знают иного мотива, кроме выгоды, не признают иного критерия, кроме успеха, иного бога, кроме честолюбия». Иначе ему вряд ли надо было бы представлять Клея в обличье «шагающего по трупам» политикана «новой» формации.
Столь же мало достоверна в психологическом плане эволюция и некоторых других персонажей, в частности миллионера Сэнфорда и его сына Питера. Резкую перемену отношения Сэнфорда к своему зятю Клею в романе объясняют то так, то эдак, предпочитая в конечном счете невнятную фрейдистскую трактовку с намеком на будто бы объединявшие обоих мужчин гомосексуалистские мотивы. На той же основе замешено и усвоение Питером, поначалу вполне безликим отпрыском богатых родителей, леворадикалистских и чуть ли не социалистических взглядов. В борьбу с Клеем он вступает под воздействием не столько убеждений, сколько глубоко запрятанных эротических комплексов, подсознательной ревности к удачливому свояку, который уже на первых страницах книги соблазнил сестру Питера Инид и отверг Диану, ставшую впоследствии любовницей новоявленного радикала.
Заметное место в композиционной структуре романа Видала занимает авантюра некоего Нилсона, всучившего-таки сенатору Дэю взятку в обмен за поддержку сделки о покупке у индейцев предположительно нефтеносного земельного участка. Злоупотребление Бэрдена Дэя своим общественным положением подобно глубокой занозе, терзающей его совесть. В условиях открытого общества все тайное так или иначе становится явным, и последующие маневры по сокрытию обстоятельств подобны судорогам существа, обреченного на гибель. Положение сенатора и без того неустойчиво, поскольку, принадлежа к партии президента, он постоянно находится к нему в оппозиции, хотя и не заходит в этом слишком далеко, чтобы не быть обвиненным в пособничестве республиканцам.
По большей части прозаику удается провести своего вымышленного героя по тонкому льду и избежать нарушения исторической достоверности. Следя за карьерой этого незаурядного деятеля, воплощающего преемственность многих лучших традиций американской демократии, задаешься, однако, вопросом о причинах нехватки у него в самые ответственные моменты политической воли. Почему Бэрден Дэй попал впросак, свернув в 1940 году свою избирательную кампанию? Почему он бездействовал, когда это было на руку его противникам? Почему ничем не воспрепятствовал движению своей репутации «вниз по склону», превращению из крупнейшего национального лидера в «один процент с хвостиком» высшей палаты конгресса, насчитывавшей в ту пору 96 членов?
Положим, сенатор Дэй — лицо вымышленное и собирательное и писатель не мог переиначивать в своем произведении подлинную историю. Но аналогичная отрешенность в критические мгновения была зафиксирована в XX веке и в целом ряде других случаев — в связи, например, с Л. Д. Троцким, который, как кажется, вполне безучастно, чуть ли не с французским романом в руке следил за нехитрыми в общем маневрами, лишавшими его заслуженного авторитета и высокого официального положения. Один из секретов, подводящих к ситуации, когда удав заглатывает своего соперника, уменьшившегося до размеров кролика, раскрыт Гором Видалом. Надо лишь «наобещать всяческих благ, которые и не собираешься предоставлять, с тем чтобы тот, кому их обещают, сохранял самое приятное и оптимистическое расположение духа». И этот не новый прием почти неизменно эффективен, поскольку он рассчитан на свойственную каждому нормальному человеку, хотя и иррациональную, веру в порядочность коллег и благосклонность фортуны.
Заключительные главы книги воскрешают в памяти так называемую эпоху маккартизма в недавней истории США, когда малосимпатичному в частной жизни и действительно схожему с аристофановскими демагогами сенатору удалось увлечь за собой значительную часть общественного мнения, а на выборах в конгресс осенью 1950 года буквально разгромить в очной схватке многих из своих либеральных соперников. Не одобряя образа мыслей Дж. Маккарти и развернутую им «охоту за ведьмами», писатель, однако, точно выделяет по крайней мере некоторые из причин всплеска в США антикоммунистических настроений. Одна из них — война в Корее, которая восстановила американцев против идей коммунизма больше, чем любая другая акция того злосчастного периода, за исключением, пожалуй, лишь «утечки» из США ядерных секретов. Сталин сошел в могилу, но интенсифицированная его усилиями «холодная война» продолжала полыхать, и даже в конце 80-х годов, невзирая на «перестройку» и «новое политическое мышление», глубоко внедрившиеся убеждения в «коварстве Советов» не так-то легко изгнать из сознания наиболее умудренной части американского общества.
За двадцать с лишним лет, истекших после публикации романа «Вашингтон, округ Колумбия», беллетристика на внутриполитические темы сделалась одной из наиболее популярных разновидностей американской прозы. Кто только себя в ней не пробовал: дети бывших президентов и сами отставные государственные мужи, сотрудники столичных газет и профессора экономики и социологии. Роман известной писательницы Джоан Дидион «Демократия» (1984) вносил, однако, немало нового в достаточно стандартизированные и, стало быть, привычные приметы сложившейся жанровой модификации. Те, кто ожидал увидеть в нем такие типичные для политического романа черты, как отчетливое столкновение противоположных философских концепций, прямое сопряжение с важными историческими событиями и, наконец, анализ американской политической машины, были несколько разочарованы, ибо в основе «Демократии» находилась романтическая любовная история в сопровождении постоянно звучащего авторского комментария. И все-таки нельзя отрицать наличия в книге Дидион немаловажной идеологической подоплеки, дешифровка которой указывает на тесную связь содержания романа с некоторыми более общими тенденциями современной социально-политической практики в Соединенных Штатах.
«Демократия» Дж. Дидион не только по названию перекликается с «Демократией» Г. Адамса; на законном основании рядом с ними становится и только что проанализированный роман Г. Видала. В отличие от создателей расплодившихся в последнее время «политических боевиков» авторов этих книг влекли к себе не возможность беллетризации хорошо известных теперь уже и по школьным учебникам событий и не эффектные декорации «коридоров власти». «Серьезные писатели» тем и разнятся от ловкачей, греющих руки на внезапно сложившейся конъюнктуре, что их заботят не грошовые «сенсации» и «разоблачения», а гораздо более глубокие исторические и психологические процессы. Главным же объектом пытливой мысли остается человек, а точнее — тема моральной ответственности, нависающей над тем, кто дерзает противопоставить свою волю, убеждения и честолюбие сложившемуся ходу вещей в надежде на благотворные, хотя, как правило, и весьма туманно вырисовывающиеся перемены.