Страница 7 из 126
Он встал, не утруждая себя скрюченной позой.
Я даже не представлял, какого он высокого роста.
— И если бы за бессмысленные обобщения награждали так же, как за представления, нас бы с тобой увенчали лаврами прямо сейчас. Пошло оно все в преисподнюю; пойдем заработаем немного денег. Занятие не столь почетное, как сидеть целый день в тени, неся околесицу, но... — он внезапно наклонился ко мне и понизил голос. — Ты умеешь хранить секреты?
— Конечно.
— Оно гораздо веселее.
Я посмотрел на него.
— Не уверен, что согласен, — сказал я.
Он вздохнул, скрестил ноги и уселся в пыль.
— В том-то и проблема с вами, что у вас нет чувства прекрасного, вы не цените волшебное и сверхъестественное. Поэтому вы столь ограничены.
Я нахмурился.
— Извини, — сказал я. — Я в замешательстве. Мне казалось, ты говорил о деньгах, а не о волшебстве.
— Правильно. — Он снова понизил голос; позже я научился распознавать этот сценический шепот, признак того, что меня сейчас одурачат. — Ладно, а что ты скажешь на такое предложение? Допустим, я расскажу тебе, что существует магический талисман, артефакт, обладающий силой заставить кого угодно отдать тебе что угодно и что угодно сделать. Интересно?
— Было бы интересно, — ответил я. — Если бы я верил, что такие вещи существуют.
— О, они существуют, — сказал Диоген. — И более, того, одна есть и у меня.
— Правда? — не забывай, я был очень молод. — Я тебе не верю.
— Что ж, я тебе докажу. — Он вскочил и пошел прочь. Мне пришлось бежать, чтобы не отстать от него.
— Куда мы идем? — спросил я.
— Увидишь.
По пути он продолжал расписывать выдающиеся возможности своего талисмана. Он не только подчинял людей своей воле, да так, что они и возразить не могли — он мог вызвать в них симпатию к тебе. Он мог заставить их даже любить тебя. Невольно я заинтересовался всем этим; Диоген, однако, шагал так быстро, что у меня недоставало дыхания, чтобы расспросить его подробно. С помощью своего магического амулета, продолжал он, он мог бы двигать горы — буквально, он мог бы заставить гору сняться со своего места и переползти на другое. Он мог создавать города и разрушать их; он мог накормить и одеть голодных и холодных или обратить в рабство целый народ; этот чудесный предмет был способен перенести человека через море, доставить в самые далекие уголки мира — от Островов Олова на дальнем западе до крайних пределов Согдианы…
Мы остановились перед пекарней.
— Но для начала, — сказал он, — давай сделаем что-нибудь попроще. Смотри внимательно. Я собираюсь заставить пекаря дать мне каравай хлеба.
— Ладно, — ответил я.
Он решительно кивнул, подошел к окну и стукнул по подоконнику.
— Утро доброе, — сказал он. — Мне бы каравай в четверть меры. Пшеничного, не ячменного.
— Изволь, — ответил пекарь. — Один обол.
Диоген разинул рот, выудил монету (в те времена мы носили мелкие деньги за щекой) и положил ее на прилавок.
— Спасибо, — сказал он и вернулся ко мне.
— Удовлетворен? — спросил он.
— Но ты не сотворил никакого волшебства, — запротестовал я. — Ты купил каравай.
— Точно, — ответил Диоген. — За мой магический талисман.
Я ничего не сказал — что тут было говорить. Все это было попросту глупо.
— Ты удивишься, — продолжал он с набитым ртом, когда мы возвращались к его сосуду, — когда узнаешь, на какое могучее волшебство мы все способны.
— Да уж конечно, — мрачно сказал я.
— О да. Например, я могу заставить воду течь в гору.
Я нахмурился.
— Правда? Без обмана?
— Без обмана. Конечно, мне понадобится мой волшебный талисман.
У меня начала болеть голова.
— О нет, — ответил я. — Ты не сможешь заплатить воде, чтобы она потекла вверх.
— Нет, но я могу купить кувшин, чтобы нести ее.
Это звучало так глупо, что я едва не ответил ему грубостью. Но не ответил. То есть я вообще ничего не сказал.
— Волшебство, — продолжал Диоген, — это просто. Так же, как и большинство других вещей в жизни. Хитрость в том, чтобы заставить людей верить, что они трудны.
Я остановился, как вкопанный.
— Хорошо, — сказал я. — Думаю, я понял, к чему ты ведешь. Ты хочешь сказать, что... — я помедлил, подыскивая верные слова. — ... что все зависит в первую очередь от того, как мы определяем то и это. Ты определяешь волшебство как возможность заставить людей выполнять разные действия, но исключаешь из определения деньги, которые им платишь. Вот как тебе удалось задурить мне голову.
Он покачал головой.
— Я тебя не дурил. Ты сам для себя все усложнил.
— Но, — настаивал я, — многие вещи действительно трудны, потому что... ну, просто они трудны.
Он улыбнулся.
— Правда? Назови хоть одну.
— Ладно, — я задумался на мгновение. — Полет по воздуху.
Он покачал головой.
— Нет. Я могу это сделать.
— Да ну?
— Честное слово. Без обмана. Отведи меня на гору или на верхушку старой башни в Квартале Горшечников, и я полечу по воздуху.
Он говорил так убедительно, что на мгновение я поверил ему.
— Точно?
— О да, — он ухмыльнулся. — Правда, полет будет недолгим, вот и все.
Мой брат Эвдемон любил играть в войнушку. Я и сейчас могу представить его с деревянным мечом и щитом, который отец сделал для него из рваного плаща, натянутого на рамку из лозы, наступающего сквозь маленький виноградник на склонах Парнаса на невидимых спартанцев. Я говорю — невидимых; разумеется, я их больше не вижу, но в те дни они были столь же реальны, как и все вокруг (мне тогда было пять, Эвдемону — семь). Разница между нами заключалась в том, что если Эвдемон бросался на них в атаку — один маленький мальчик против тысячи огнедышащих гоплитов — то я прятался за старым фиговым деревом и ждал, пока они не уйдут.
Отношение отца к воинственности моего брата то и дело менялось в соответствии с обстоятельствами. Например, когда Эвдемон разгромил фалангу саженцев оливковых деревьев (они превосходили его числом в соотношении тридцать пять к одному, однако постепенно он одолел их и обезглавил всех), отец три раза прогнал его вокруг террасы, а настигнув, обломал посох о сыновние плечи. С другой стороны, когда один из соседей спросил Эвдемона, кем он хочет стать, когда вырастет, а Эвдемон без раздумий ответил — солдатом, отец с умудренным видом кивнул и заметил, что для амбициозного юноши из хорошей семьи можно придумать и куда худшие жизненные стези. Позже я установил причину такой его реакции, и она может послужить уроком всем, склонным к чтению книг.
Многие годы спустя, когда отец умер, а мы стали разбирать ящик, в котором он хранил книги (у него было больше двадцати этих проклятых штуковин), намереваясь разделить их между собой и, если удасться, продать.
Пока мы со смехом перебирали их, вырывая свитки друг у друга из рук и зачитывая отрывки шутовскими голосами, Эвдемон с мрачной решимостью просматривал их, пока не не нашел то, что искал, сунул книгу за пазуху и поспешил прочь. Мы, конечно же, не могли такого спустить, не разобравшись сперва, чем именно так дорожил наш любимый брат (мы предположили, что это нечто непристойное); поэтому мы бросили возню с книгами, бросились за Эвдемоном и после некоторой борьбы сумели отобрать этот свиток. Оказалось, что это вовсе не грязные стишки или еще что-то в этом роде; это была растрепанная и зачитанная копия «Анабасиса» Ксенофонта — как я докажу чуть позже, крайне опасного и пагубного творения. Мы принялись дразнить Эвдемона этой книгой, однако он пришел в такое яростное и опасное состояние, что мы вернули ее ему, пока он кого-нибудь не изувечил.
Ты, мой юный невежда, не отличишь знаменитого Ксенофонта от репки, поэтому мне лучше рассказать тебе немного об этом человеке; если кто и несет ответственность за все произошедшее впоследствии, то это вполне может оказаться он. Ксенофонт был солдатом, наемником, одним из тех жалких, гнусных типов, необъяснимым образом переживших Войну — прошу прощения, Великую Пелопоннесскую Войну — и причем относился к той их части, которой не достало терпения подождать начала следующей войны дома.