Страница 60 из 103
Локк опровергает эту доктрину. Родительская власть отличается от власти монарха, ибо любой подданный имеет те же права по отношению к своим детям, как монарх - к своим. Королевская власть существует лишь благодаря народу, государь - избранник народа, - об этом напоминает старинный обряд коронования, когда два епископа, указывая на короля, спрашивали у знатных сеньоров и у простолюдинов, признают ли они его своим государем.
Следовательно, власть исходит от народа. Он имеет право «делать всё, что хочет» - по Гельвецию, «изменить государственный строй» - по Вателю, восстать против несправедливости - согласно Глафею, Отману, Мабли и прочим. А св. Фома Аквинский разрешает народу свергнуть тирана. По словам Жюрье, «народ даже не обязан быть правым».
Удивлённые подобной аксиомой, друзья достали Общественный договор Руссо.
Пекюше одолел его до конца; потом, закрыв глаза и запрокинув голову, приступил к разбору.
Было якобы заключено соглашение, в силу которого личность отказалась от своей естественной свободы.
Общество со своей стороны обязалось защищать личность от несправедливостей природы и передать ей в собственность полагающиеся ей блага.
Но где доказательства, что такой договор был заключён?
Нет доказательств! К тому же общество не даёт никаких гарантий. Граждане занимаются только политикой. Но нужны и ремесленники, поэтому Руссо рекомендует ввести рабство. Наука погубила человеческий род. Театр развращает нравы, деньги ведут к гибели, государство должно заставить народ исповедовать какую-нибудь религию под страхом смерти.
«Как? - удивились друзья. - И это проповедник демократии?»
Все реформаторы подражали Руссо, и потому они достали Исследование социализма Морана.
В первой главе излагается доктрина сенсимонизма.
Во главе государства стоит Отец, одновременно и папа и император. Право наследования отменяется, всё имущество, движимое и недвижимое, переходит в общественный фонд, который распределяется по принципу иерархии. Общественным достоянием управляют промышленники. Но бояться нечего: вождём станет тот, «кто больше любит».
Одного недостаёт - женщины. От женщины зависит спасение мира.
- Я ничего не понимаю.
- Я тоже.
Они углубились в фурьеризм.
Все несчастья проистекают от принуждения. При свободном проявлении страстей наступит гармония.
Наша душа заключает двенадцать основных страстей: пять эгоистических, четыре анимических, три распределяющих. Первые стремятся к развитию личности, вторые - к группам, последние - к группам групп или сериям, совокупность которых образует фалангу, общину в тысячу восемьсот человек, живущих во дворце. Каждое утро фалангистов увозят в каретах на полевые работы и каждый вечер привозят обратно. Все ходят со знамёнами, устраивают празднества, едят пироги. Любая женщина, если хочет, может иметь трёх мужчин: мужа, любовника и производителя. Для холостяков в каждой фаланге имеется штат баядерок.
- Это бы мне подошло! - сказал Бувар и погрузился в мечты о «гармоническом» обществе.
Благодаря улучшению климата земля станет ещё прекраснее; путём скрещивания рас человеческая жизнь удлинится. Люди научатся управлять облаками, как теперь управляют молнией, по ночам над городами будут идти дожди, чтобы смыть всю грязь. Корабли станут бороздить полярные моря, оттаявшие под лучами северного сияния. Всё сущее происходит от сочетания флюидов, мужского и женского, излучаемых полюсами земли; северное сияние - не что иное, как течка планеты, оплодотворяющее истечение.
- Это выше моего понимания, - сказал Пекюше.
После Сен-Симона и Фурье задача свелась к реформе заработной платы.
Луи Блан в интересах рабочих предлагает отменить внешнюю торговлю; Лафарель требует облегчить труд машинами; ещё кто-то - понизить акциз на вино, или перестроить цехи, или раздавать даровую похлёбку. Прудон изобретает единообразный тариф и требует сахарной монополии.
- Все эти социалисты стремятся к тирании, - заметил Бувар.
- Да что ты!
- Право же!
- Ты говоришь вздор!
- А ты меня возмущаешь.
Они выписали сочинения, содержание которых излагалось в книге Морана. Бувар, отметив несколько страниц, сказал:
- Читай сам! Здесь нам предлагают, как пример для подражания, есеев, Моравских братьев, Парагвайских иезуитов, вплоть до тюремного режима. У икарийцев на завтрак даётся всего двадцать минут, женщины рожают в больнице, а книги запрещено печатать без разрешения властей.
- Но ведь Кабе идиот.
- А вот что сказано у Сен-Симона: публицисты должны представить всё ими написанное в комитет промышленников. А вот тебе из Пьера Леру: закон принуждает граждан выслушивать оратора до конца. А вот из Огюста Конта: священники наставляют молодёжь, руководят умственным развитием и поручают властям регулировать деторождение.
Цитаты привели Пекюше в уныние. Но вечером, за обедом, он затеял спор:
- Я согласен, что в трудах утопистов встречаются нелепости, и всё же они заслуживают нашего восхищения. Их удручало уродство жизни, и, чтобы её изменить, сделать прекраснее, они готовы были всё претерпеть. Вспомни: Томасу Мору отрубили голову, Кампанеллу семь раз пытали, Буонаротти заковали в цепи, Сен-Симон умер в нищете, а сколько было других! Все они могли бы жить спокойно, так нет! Они шли своим трудным путём, с высоко поднятой головой, как герои.
- Неужели ты веришь, - сказал Бувар, - что теории какого-то господина могут изменить мир?
- Всё равно! - воскликнул Пекюше. - Теперь не время погрязать в эгоизме. Попытаемся отыскать лучшую систему.
- Значит, ты надеешься её найти?
- Разумеется.
- Это ты-то?
От хохота у Бувара тряслись и плечи и живот. Красный как рак, заткнув салфетку под мышкой, он поддразнивал приятеля, повторяя:
- Это ты-то? Ха, ха, ха!
Пекюше вышел из столовой, громко хлопнув дверью.
Жермена кликала его по всему дому и едва нашла; он сидел впотьмах, в нетопленой комнате, забившись в кресло и нахлобучив картуз на лоб. Он не был болен, но о чём-то сосредоточенно думал.
Когда обида прошла, Бувар и Пекюше решили, что их научным занятиям не хватает основы: знакомства с политической экономией.
Они погрузились в изучение спроса и предложения, капитала и арендной платы, ввоза и вывоза, запретительной системы.
Однажды ночью Пекюше проснулся от скрипа сапог в коридоре. Накануне он, как обычно, сам запер дом и задвинул засовы; он окликнул Бувара, который крепко спал.
Они долго прислушивались, лежа под одеялами, не шевелясь. Шум больше не повторился.
Они спрашивали служанок, но те ничего не слыхали.
На другой день, прогуливаясь в саду, друзья заметили следы подошв на куртине и две сломанные жерди в ограде: очевидно, кто-то через неё перелезал.
Надо было заявить об этом стражнику.
Не найдя его в мэрии, Пекюше завернул в бакалейную лавочку.
Кого же он увидел в дальнем углу за столиком, рядом с Плакваном и другими собутыльниками? Горжю! Он был разодет по-городскому и угощал вином всю компанию.
Друзья не придали значения этой встрече.
Продолжая изыскания, Бувар и Пекюше подошли к проблеме прогресса.
В прогрессе науки Бувар не сомневался. Но в литературе он его что-то не замечал; даже если благосостояние людей повышается, то прелесть жизни исчезает.
Чтобы убедить друга, Пекюше принёс лист бумаги:
- Вот, смотри, я провожу наискось волнистую линию. Те, кто прошли бы по этому пути, при каждом понижении, не могли бы видеть горизонта. Между тем линия идёт вверх и, несмотря на изгибы, достигнет вершины. Такова схема прогресса.
В эту минуту вошла госпожа Борден.
Это было 3 декабря 1851 года. Вдова принесла газету.
Они быстро пробежали воззвание к народу, прочли, что Палата распущена, а депутаты арестованы.
Пекюше побледнел. Бувар молча уставился на вдову.
- Как? Вы ничего не говорите?
- Что же я могу сказать, по-вашему?
Они даже забыли предложить стул г-же Борден.