Страница 6 из 170
Альфред пришёл поболтать со своим приятелем, столь же юным мушкетёром Монкором, стоявшим возле койки и уважительно поглядывавшим на ещё не совсем проснувшегося Теодора.
Альфред и Монкор учились в одном пансионе, оба попали в Гренельскую казарму, правда в разные роты, но роты их были размещены на одном этаже. Несмотря на свой мальчишески тонкий стан, Монкор все же казался более взрослым, чем его бывший соученик по пансиону Гикса: Альфред, весь в белокурых лёгких кудряшках, выглядел совсем ребёнком и, даже в тёмном плаще, накинутом на плечи, в доломане с высоким стоячим воротником, подпиравшим подбородок, в сапогах со шпорами, казался переодетой девочкой; свою чёрную с золотом высокую каску он держал на коленях, рассеянно гладя её по-юношески тонкой рукой. Эх, хочешь не хочешь — приходится вставать! В помещении мушкетёров царил невообразимый беспорядок, за столом посередине комнаты, вокруг свечи, разливавшей тусклый свет, сидели Крийон, Тюренн и граф Галифе, игравшие с маркизом де Ганэ, который был при Бонапарте депутатом от Соны-и-Луары, успел поседеть в свои сорок пять лет и не очень-то подходил для чина «подпоручика». Все четверо растерзанные, в облаках табачного дыма. Шевалье де Масильян, устроившись за стулом де Ганэ, нагнулся, чтобы лучше следить за игрой, и его атлетические плечи отбрасывали на потолок неестественно вытянутую над головами игроков тень. В глубине комнаты у перегородки все ещё храпел Удето, и в полумраке можно было различить лишь огромные подогнутые ножищи и жирный зад, казавшийся особенно могучим из-за белых лосин.
Подумать только, и это бывший императорский паж! Удето держал себя покровительственно в отношении Теодора, уважая его как наездника: гот мог справиться с любой лошадью и самую заведомо норовистую объезжал без седла; к тому же кузен Удето, тот, что писал стихи, восторженно отзывался о Теодоре.
— Который час? — обратился Теодор к безусому Альфреду.
— Пять, — ответил за него Монкор.
Хотя горнист уже проиграл на плацу зорю, было так же темно, как ночью: небо заволокло тучами, со вчерашнего дня не прекращался дождь. Лежавшие зашевелились, три-четыре мушкетёра сели, зевая, на кровати, машинально приглаживая растрепавшуюся за ночь шевелюру, — кто обтягивал доломан, кто надевал кирасу. Со звоном упала на пол чья-то сабля. Вдруг пляшущий свет заполнил комнату, полосуя лучами полумрак: кто-то, взобравшись на скамью рядом с Галифе, зажёг масляную висячую лампу под жестяным абажуром. В коридоре послышался торопливый топот, в спальню шумно возвращались мушкетёры с покрасневшими от холодной воды ушами и шеей, с блестевшими после бритья щеками; швырнув скомканное полотенце в изножье койки, они в спешке хватались за доломаны и кирасы. Все это скорее напоминало дортуар где-нибудь в лицее, чем казарму. За исключением разве того, что каждый кавалерист имел росту самое меньшее пять футов шесть дюймов и соответственный торс. И что на таких юнцов, как Альфред и Монкор, приходилось втрое больше сорокалетних, вроде де Ганэ, старичков из армии Конде{1} и повес времён Империи. Начался невообразимый гвалт, и, легко перекрывая его, молодой голос самозабвенно распевал «Красотку Габриэль».
Оба соседа Теодора по койке вернулись в помещение, продолжая начатый разговор:
— Мой кузен де Шуазель-Бопрэ — как известно, он в королевском конвое, — так вот он мне подтвердил, что позавчера, прибыв в Орсейскую казарму, Кларк им сказал, как вы сами, очевидно, прочли позавчера в «Деба»… мол, сегодня вечером сможете снять сапоги и спать спокойно и все такое прочее.
— А пока что, — отозвался его собеседник, высокий брюнет, не вынимая изо рта трубки, — а пока что ноги совсем запрели!
Шевалье де Масильян повернулся к ним.
— Я тоже вчера слышал Кларка, он повторил эти слова в приёмной короля… Ничего, рано или поздно снимем сапоги.
Новости вообще-то хорошие, к тому же нынче вечером испанское посольство ужинает в Тюильри, и весь дипломатический корпус во вторник приглашён туда на приём с балом… послезавтра то есть.
«Что это — потребность в самоуспокоении или просто так?» — думал Теодор, который был уже на ногах и кончал свой туалет.
Юный Альфред, которому, надо полагать, было уже восемнадцать, а на вид казалось пятнадцать, с восхищением смотрел на своего кумира. В Гренеле были расквартированы одновременно четыре «алые» роты королевской гвардии — серые мушкетёры,{2} лёгкая кавалерия, тяжёлая кавалерия и конные гренадеры. Альфред де Виньи, частенько заходивший сюда повидаться со своим товарищем по пансиону, проникся самыми дружественными чувствами к этому серому мушкетёру, который высмеивал его манеру вскакивать в седло и научил правильной посадке. Теодор — лихой кавалерист! А какой у него конь — серый, черноголовый, по кличке Трик, и похоже, что этому Трику Теодор отдал всю свою сердечную привязанность… Ему Альфред ни за что на свете не решился бы, как Монкору, показать свои стихи,{3} он писал их втайне от всех. Ну, пора идти к себе в роту.
Тут с порога кто-то окликнул Теодора и заговорщическим жестом приподнял флягу, приглашая выпить, пока ещё не дан сигнал седлать. Юный Альфред чуточку ревновал Теодора к Жюль-Марк-Антуану виконту д'Обиньи, подпоручику роты конных гренадеров Ларошжаклена, с которым Теодор охотно ездил кататься верхом к Версалю и которому было, как и Теодору, не меньше двадцати четырех лет. Да и ездил-то он на чистокровном английском гнедом скакуне (Трик за ним едва поспевал) и великолепно брал препятствия. С тех пор как этот гренадер появился в казарме, Альфред перестал существовать для Теодора.
Марк-Антуан уже с самого утра был в полном параде, с волочившейся по земле саблей, в медвежьей шапке на голове, с золотой перевязью поверх красного доломана, отделанного золотым шнуром, в серых рейтузах с золотым кантом, несколько излишне подчёркивавших линию мускулистых ног, которые, привыкнув сжимать конские бока, как бы не совсем уверенно ступали по земле. Очевидно, при входе он услышал слова шевалье де Масильяна и двух соседей Теодора, так как вдруг громко и грубовато вмешался в разговор с решительным видом человека, которого природа, наделив такими мускулами, тем самым наделила и отвагой:
— Подумаешь, кузен не снимал сапог… А королевский конвой простоял ночь на Елисейских полях. И волонтёры господина де Вьомениль… Под таким-то ливнем! Хорош, должно быть, у них вид. Зато господин де Круа д'Аврэ ночевал в Тюильри, а князь де Пуа — в предместье Сент-Онорэ!
Шарль де Ганэ, поднявшись наконец со скамьи, сгрёб со стола карты и выигрыш, подтянул рейтузы и молча пожал плечами. Он мог бы сказать многое: этот юноша, этот новоявленный француз ещё при Карле VII был Стюартом!{4} Но разве мог он, де Ганэ, служивший Бонапарту, понять жертвенный порыв, охвативший всю эту молодёжь, всех этих мальчиков, сбежавшихся из родных пенатов в Тюильри, к королю, кричавших графу Артуа, когда тот проезжал мимо них в своей карете, что они сегодня же желают двинуться на Гренобль, преградить путь Узурпатору?.. Ну за что виконт ополчился на князя де Пуа? Потому что самому не удалось переночевать у своего отца — барона в особняке, построенном Вобаном?
Мушкетёры с грохотом ссыпались с лестницы. Кто-то в тёмном уголке раскуривал от огнива трубку. Во дворе гулял шальной ветер. Моросило. Но дождь теперь шёл вперемешку со снегом. Холод пробирал до костей, ноги расползались, скользя по грязи, ещё спал в этот предрассветный час окутанный тишиной город, а во дворе стоял шум и гам, нетерпеливо ржали кони, в пляшущем свете факелов лоснился строй серых лошадиных крупов — мушкетёрских верных коняг. Хотя под влиянием винных паров Теодор чувствовал, как по жилам его бежит живительное тепло, он все же плотнее закутался в плащ, спасаясь от предутреннего свежего ветерка. Кавалеристы — кто в каске, кто в меховой шапке — расходились по своим взводам. И весь двор наполнился, закишел тёмными силуэтами. Казалось, занимавшийся день ещё медлит соскользнуть с гребней крыш на дно этого унылого колодца. Кавалеристы, державшие под уздцы коней, в своих длинных, чуть топорщившихся у плечей плащах напоминали хищных птиц. То и дело из-под лошадиных копыт сыпались искры, сквозь сапог нога ощущала острые камни.