Страстная неделя

Другое дело Бернонвиль. которому Жак-Этьен был обязан буквально всем… Впрочем, не он ли, Бернонвиль, инспектор английской армии, как его называли, угнал в Англию супруга Полины?

Это давало ему известные права, и даже право лгать… Итак, госпожа Висконти позволяла себе кое-какие причуды. С тех пор прошло без малого шестнадцать лет, а такой срок неизбежно сказывается на внешности. С годами римская красота Джузеппы огрубела, и сейчас, в первых лучах зари, лицо её казалось болезненно бледным, особенно по сравнению с не тронутыми сединой иссиня-чёрными волосами, разделёнными на прямой пробор и спущенными на лоб двумя крупными волнами. Но в ней до сих пор чувствовалось то обаяние, под власть которого попал, и. видимо, навсегда, коротышка Бертье.

Джузеппа немножко присюсюкивала, успех её отчасти объяснялся округлостью шеи, ставшей ещё более пухлой от чуть заметного, еле начинавшего расти зоба. что так волнует многих мужчин, а художникам нравится именно из-за мягкости линий.

Несмотря на возраст — Джузеппе минуло уже пятьдесят четыре года, — на лице её не было морщин. Возможно, объяснялось это неестественной неподвижностью черт — единственный след маленькой катастрофы, перенесённой в прошлом году, не считая некоторой скованности движений левой руки. Врач утверждал, что она слишком сильно шнуруется и отсюда все беды — как вам это нравится!

Сняв свои длинные, насквозь промокшие перчатки, госпожа Висконти поднесла их к огню. Если бы она повиновалась лишь голосу собственного чувства, ни за что она не покинула бы Парижа. Но князь Ваграмский… Джузеппа никогда не называла Бертье иначе чем князь Ваграмский, разве что в интимной обстановке, когда она говорила ему просто Сандро… Итак, князь Ваграмский (поскольку, после того как он лишился княжества Невшательского, неудобно было именовать Бертье «светлейшим»), так вот, князь Ваграмский вихрем ворвался к себе на улицу Нев-де-Капюсин — было уже около десяти вечера — и не успел сразу заглянуть к ней, в её дом на бульваре, хотя это буквально в двух шагах, ведь требовалось ещё привести в порядок бумаги, уладить кое-какие личные дела. Надо сказать, он ещё во вторник отправил в Бамберг Марию-Елизавету с детьми: госпожа Висконти всегда говорила «Мария-Елизавета» и ни разу в жизни не назвала её ни княгиней Ваграмской, ни принцессой Баварской… о, вовсе не из ревности, боже сохрани!.. просто она не прочь была подчеркнуть свою близость и дружбу с племянницей баварского короля и молодой супругой своего старого любовника. Люди болтали по этому поводу невесть что, равно как и по поводу того, что жила она на бульваре Капуцинок, в особняке, непосредственно примыкавшем к дворцу маршала, и маршал пробирался к ней через маленькую калиточку в глубине сада. Ну и пусть себе болтают! Самому Наполеону не удалось разлучить их, хотя он женил пятидесятичетырехлетнего князя на девице тридцатью годами моложе его. Итак, Мария-Елизавета с детьми и гувернанткой отбыла во вторник и, если все обошлось благополучно, должно быть, уже добралась до места назначения. Надеюсь, вы понимаете, что он не мог оставить в Париже, как раз в тот момент, когда формировался Мелэнский лагерь, жену. которая тогда не то уже родила, не то должна была родить третьего ребёнка. Прелестнейшая девочка! Её, как и маму, зовут Елизаветой. Мальчику пять лет, старшей дочке — три. Так что все это более чем понятно. Детям будет гораздо лучше с дедушкой и бабушкой.

— Нам выпало пять свободных вечеров, целых пять вечеров вдвоём, как когда-то. Вы знаете, мы с Елизаветой очень-очень дружны. Конечно, втроём вполне можно играть в вист, и все же…

А тут пять долгих вечеров, за окном непогода, ветер свистит в ветвях, и мы, как старая супружеская пара, сидим рядом, спокойно, тихо. Я почти забыла своё горе.

Макдональд почтительно наклонил голову, как бы говоря:

«Знаю, знаю…» Немногим более года назад Джузеппа потеряла своего сына Луи, барона Сопранси, умершего от ран. полученных под Лейпцигом. Возможно, это было более важной причиной её болезни, нежели тугая шнуровка… но доктора не верят, что моральные страдания могут влиять на сердце.

— Если бы вы только знали, — говорила госпожа Висконти, — если бы вы только знали, какой год я прожила в своей квартире на бульваре Капуцинок… Ведь у меня прямо над головой помещалась холостяцкая квартирка Луи, вы, надеюсь, понимаете… Если бы вы только знали, какой это был мальчик. Да, да, вам он был известен как офицер безупречного поведения… И находятся же злые люди, которые смеют утверждать, будто его продвигал по службе князь Ваграмский, будто благодаря ему Луи получил генеральский чин!

— Так говорить может только тот, — ответил Макдональд, — кто не был в Аустерлицком деле и не видел, как барон захватил личного адъютанта царя! Или в Ольмюце в тысяча восемьсот девятом году, когда он доставил маршалу герцогу Беллюнскому семь знамён и взял более пяти тысяч пленных…

— Я и говорю, что люди злы… Правда, он обожал, прямо обожал князя, относился к нему как к родному отцу. Ведь он не знал господина Сопранси. Но его уголок там, у нас, на бульваре Капуцинок… Подумайте только, когда он был в России, лежал там раненый в восемьсот двенадцатом году, он писал мне о своей квартирке, о том, в каких она нуждается переделках, говорил о расположении комнат, о занавесях, распорядился насчёт нового драпировщика… потребовал, чтобы его книги переплели на английский манер, просил, чтобы обязательно сделали золотой обрез и на переплёты пустили мраморную блестящую бумагу. Ах, бедный мой друг, теперь я захожу в его пустую комнату, открываю машинально книгу… Вы знаете, у него была просто страсть к стереотипным изданиям… да, да… с золотым обрезом…

От генерала Гюло принесли на подпись бумаги.

— По-прежнему ничего нового?

— Ничего, господин маршал.

Макдональд повернулся к камину, пламя которого бросало на лицо его гостьи трагические отсветы.

— Стало быть, это Александр просил вас уехать?

— О нет. Он об этом даже не подумал. Просто взял и уехал, как всегда уезжал, когда дело касалось какой-нибудь войны, кампании, как уехал, скажем, в Россию с императ… — Она прикусила язычок, — …с Бонапартом… и один бог знает, что я пережила, что мы с Марией-Елизаветой пережили, когда у него начались приступы ревматизма… Вы-то знаете, что это за прелесть!

— Ничего не поделаешь, таков уж недуг нашей эпохи, — отозвался Макдональд, — король тоже им страдает. Но в его случае Березина здесь ни при чем. Хотя и мы с Александром не можем её винить, скорее уж это оставила по себе память Италия или Голландия. Впрочем. Александру разлука с вами всегда давалась нелегко, даже когда речь шла о походах. Помню, как бесновался Наполеон, когда пришлось упрашивать Бертье отправиться в Египет!

— Ну, тогда мы были моложе… Да и вы также, — заметила она и умолкла; потом снова заговорила: — Но на сей раз когда-то он вернётся? Что с ним будет? Между нами говоря, я насильно навязала ему свои бриллианты, все-таки легче будет устроиться, прожить. Конечно, он может укрыться в Баварии у родителей Марии-Елизаветы, если король… А вы верите, что король?..

Макдональд уклончиво пожал плечами. Однако этот жест был равносилен признанию. Госпожа Висконти воскликнула: «Ах, вот как?» — и задумалась. Но уже через мгновение её вновь подхватило потоком слов. Дело ведь шло о жизни, о целой жизни!.. Не о неделе, не о дне! О жизни! Оставить его одного после семнадцати лет, когда они так привыкли друг к другу… Да, да. семнадцать лет. Александр сказал ей вчера вечером: если даже он поедет в Бамберг, все равно долго там не пробудет, да и Мария-Елизавета тоже; она просто задохнётся в этой провинциальной Баварии! При первой же возможности они переберутся к себе в имение, или в Гро-Буа. или в Шамбор. Но пустят ли их туда? Как знать? А она, она сначала даже не подумала, даже представить себе не могла!

Покинуть бульвар Капуцинок! Но его величество отбывал в полночь. Что тут оставалось делать, как быть? Со всеми вещами, туалетами! Впрочем, она и не могла пуститься ночью в дорогу, где это видано! К тому же она принадлежит к числу тех натур, которым необходим сон, а она неспособна, буквально неспособна хоть на минуту забыться сном в карете. Поэтому она отпустила князя Ваграмского, навязав ему свою шкатулку с драгоценностями. Кроме того, целая карета с багажом отправилась к воротам дворца, чтобы занять своё место в королевском поезде, но, когда она осталась одна, без него, когда представила себе весь ход событий, будущее… тут она поняла, что не имеет права так поступить — оставить его одного, оставить их одних, особенно в подобных обстоятельствах… Вот поэтому-то она и поехала за князем, чтобы соединиться с ним, где бы он ни был: надо надеяться, что он пока ещё не добрался до Бамберга. Все это она решила ночью, решила вдруг, дождалась рассвета, а на рассвете ещё сильнее укрепилась в своём намерении. Но почему именно Лилль? Что за мерзкий город! Не мог же король очутиться там за один переезд! Где ночевал нынешней ночью двор?