Страстная неделя

Никто ничего не знает. Король должен вскоре прибыть в Сен-Дени. Остановится он здесь или проследует дальше, но куда?

В Руан, в Булонь, в Дюнкерк? Словом, генерал был в весьма кислом настроении отчасти и оттого, что в прошлом году он первым из всех императорских маршалов приветствовал прибывшее королевское семейство. По собственному почину он из Лилля, где командовал войсками, двинулся в Булонь, навстречу его королевскому величеству…

— Лично мой счёт с Бонапартом сведён, — сказал он. — А маршал с вами?

Странный вопрос! Князь Ваграмский сопровождает короля: сейчас он прибудет сюда вместе с его величеством. Мезон недолюбливал маршалов и Александра Бертье, пожалуй, больше, чем всех прочих. С отсутствующим видом он осведомился о здоровье госпожи Висконти, отчего барон досадливо поморщился: что за бестактное вторжение в чужую интимную жизнь, да ещё в такой момент!

— Князь Ваграмский. видите ли, не считает нужным вводить меня в курс дела, но княгиня, должно быть, уже находится в Гро-Буа. — Лакур добавил, что покинул он Орсейскую казарму в одиннадцать часов и его офицеры были весьма поражены, узнав, что их не направляют в Мелэн. а приказывают перейти Сену и через площадь Карусель выйти на улицу Ришелье… Как волновались высыпавшие на улицу парижане! Лично он получил весьма туманные приказы и повиновался им не рассуждая, не задав ни единого вопроса. — Но что это такое? Неужели оставляем Париж?

Генерал Мезон и не подумал ответить на вопрос барона Лакура. Коль скоро рота князя Ваграмского уже здесь, в Сен-Дени, пусть дожидается короля. Во всяком случае, он написал маршалу Макдональду, что находится в Сен-Дени и поступит в полное его распоряжение. Но прибудет ли Макдональд вместе с королём?

— Представления не имею, — ответил Лакур.

Мезона грызла тревога. Неужели в прошлом году он допустил грубый просчёт? Ведь он хотел лишь одного: сохранить преемственность армии… По крайней мере так ему казалось сейчас.

Разве не ради преемственности армии обратился он сначала с письмом к шведскому королю, под чьим командованием стоял ранее? Или им двигало убеждение в том, что, ежели Бернадотт встанет во главе Франции, его личная карьера от этого только выиграет? Тогда у него на душе накипело слишком много против императора, да ещё Кларк подбавил. А главное, пожалуй, в нем говорила известная склонность к либерализму, плохо уживавшемуся с этими непрерывными, бессмысленными, обречёнными на провал войнами, с деспотизмом Наполеона. И хотя в первые минуты он верил, что можно заменить императора Бернадоттом, как раз он. Мезон, был в числе тех, кто помог Людовику XVIII понять необходимость хартии… Его величество возвёл Мезона в графы и пэры Франции, ему присвоили следующий чин и назначили губернатором города Парижа, командующим первым военным округом, куда входили департаменты Эна. Эр-и-Луар, Луаре, Уаза, Сена, Сена-и-Марна, Сена-и-Уаза. Но сегодня его прежде всего и больше всего беспокоила армия. Что это за генерал, если армия против него? Я не говорю простые солдаты… но офицеры. Не прошло и десяти минут после ухода барона Лакура. как Мезону доставили эстафету от короля. Мезон сломя голову помчался на Казарменный плац и успел добраться до места как раз в тот момент, когда позади взвода кавалеристов показалась карета короля, запряжённая шестёркой лошадей, на задней лошади слева сидел верхом форейтор, а на крытых козлах — два лакея в ливреях, совсем как в Тюильри. Сопровождавший Мезона поручик егерей, с факелом в руках, выступил вперёд, как раз когда открылась дверца кареты, и присутствующие увидели Людовика XVIII и рядом с ним герцога Дюра, а на переднем сиденье — господина де Блакаса и князя Пуа. Позади них цугом тянулось карет двадцать под эскортом серых мушкетёров, разъезжавших взад и вперёд вдоль всей колонны. Отряд из роты князя Ваграмского вышел навстречу своему командиру и построился. У въезда в город военные пытались повернуть частные экипажи направо, к собору, или налево, к Гельдрской плошали, где и опять-таки оттесняли Раздались даже нестройные крики: «Да здравствует король!»

Перед казармой вельможные путники, выбравшись из-под груды покрывал как по команде обернулись на свет факела, чадившего в руке поручика егерей Мезона — высоченного дылды, и увидели самого Мезона, склонившегося в поклоне, и ещё какого-то офицера королевского конвоя — тот почтительно держал в руках каску и непрерывно тряс головой, так как капли дождя, стекавшие со лба, застилали ему глаза. Какой-то толстяк старался пробиться поближе к карете и попасться на глаза королю, но гвардейцы бесцеремонно отпихнули его, не подозревая, что перед ними сам мэр города господин Бенуа, которого, выходит, зря разбудили: а из окон кофейни за тщетными попытками своего компаньона, расточавшего впустую улыбки и поклоны, злорадно наблюдал господин Дезобри, даже не потрудившийся встать из-за стола и расстаться со своими собутыльниками. Не могло быть и речи о том, что король выйдет из кареты: пришлось бы нести его в кресле. Его спутники — почтительности ради — тоже вынуждены были остаться в экипажах, хотя им хотелось размять затёкшие ноги. И к тому же такой дождь…

Впрочем, сменные шестёрки были готовы, и их уже перепрягали.

Мезон успел только сказать:

— Гвардейцы князя Ваграмского не получили никаких приказаний.

Его величество недовольно кашлянул, а князь Пуа, высунувшись из дверцы, показал пальцем на кареты, следовавшие цугом за королевским экипажем.

— Ну вот и обратитесь к Бертье, генерал! Он где-то там.

Князь Пуа никогда не говорил ни «князь Ваграмский», ни «герцог Невшательский». Он никак не мог привыкнуть к титулам, дарованным Революцией, и звал Бертье просто Бертье, а герцога Фельтрского — просто Кларком.

Пока форейторы и кучера суетились вокруг королевской кареты, Теодор Жерико потихоньку отъехал в сторону и поискал глазами, где бы напоить коня. Вовсе не потому необходимо было дать напиться Трику, что они проехали два с четвертью лье, — просто сегодняшний день выдался трудный и для людей, и для коней. Теодор заметил наконец колодец и соскочил на землю.

Но приблизиться к колодцу оказалось не так-то просто: кучера наполняли водой ведра, чтобы напоить лошадей, которых здесь не перепрягали. Кто-то из королевского эскорта указал ему дорогу к водопою: если поторопиться, то ещё можно поспеть вовремя.

Десяток мушкетёров, ведя своих лошадей под уздцы, пытались пробраться мимо кортежа вниз, по улице Компуаз. Фонари бросали на всю эту картину фантастические пятна света, дождь вдруг ненадолго утих, на небе среди тучек даже выглянул месяц — мертвенно-бледный и какой-то одутловатый: казалось, он лениво причёсывается спросонья.

Бывают решения, которые принимаешь, и бывают такие, которые выполняешь… Когда Теодор расстался с юным Тьерри, он твёрдо решил: пусть королевская фамилия уезжает себе подобру-поздорову, он же, воспользовавшись ночным мраком, доберётся до Новых Афин, а там и до своей постели в мезонине.

По мотивам, которые руководили им в 1810 году и вновь восторжествовали, да и по некоторым другим. Но. возможно, и потому, даже наверняка потому, что он вдруг снова стал с такой силой думать о живописи. Перед его внутренним оком вставали картины, которые он непременно напишет, он видел их во всех подробностях — мучительно точно. Им внезапно овладело желание испробовать все сызнова, отнюдь не следуя советам, на которые не скупились доброхоты, не принимая на веру замечаний критиков, но, напротив, ещё более решительно утверждая и отстаивая именно то, в чем его упрекали. Как-то ему рассказали одну историю: женщина, переодетая в мужской костюм, ловила путешественников во дворе почтовой станции, отводила их в гостиницу, а там подносила им стакан вина с подмешанным в него снотворным порошком, после чего убивала их ударом молотка и грабила. Он представлял себе это как некий современный вариант истории библейской Юдифи…{54} его Олоферном будет отпрыск патриархальной семьи, прибывший в столицу из нормандской глуши; таких вот деревенских выкормышей он достаточно навидался в тех краях, когда жил у своего дяди-цареубийцы. Пусть он будет ещё совсем молодым, правда, слегка раздобревшим на деревенских хлебах, но зато писаный красавец, тогда преступление будет ещё более жестоким: ведь, если говорить по правде, Олоферн — просто старый бородач, который служит всеобщим посмешищем. Обстановка гостиничного номера позволит испробовать один из давно задуманных эффектов освещения: преступница в своей завлекающей прелести будет одновременно как бы игрою теней и вполне реальной женщиной, женщиной нашего времени, возможно даже креолкой, и взгляд у неё будет как у Каролины, когда она заметила его красный мундир… Композицию он построит на двух больших светлых пятнах, фоном для которых послужит вульгарность обстановки, её грязный колорит. И, быть может, ещё белые простыни, которые откидывает, из которых пытается выбраться полуобнажённая жертва, уже лишившаяся сил. Самые обыкновенные простыни, какие вам дают во второразрядных гостиницах, — из грубого, жёсткого полотна, с ещё не разошедшимися после глажения складочками. Мужчина — рыжий, ноги у него, как у кавалериста, с желваками мышц. Он должен быть вроде как помешанный от обманутого желания.