Страстная неделя

Тебя я тоже очень люблю… Но пойми, это совсем разные вещи.

Ах нет, только не плачь!

Когда разговор принимал такой оборот, он всякий раз прибегал к последнему и, как ему казалось, наиболее вескому аргументу: предлагал ей руку. Ребёнка он усыновит. У них будут ещё дети, свои… Эта песенка давным-давно была ей знакома. Безумец! Вступить в брак! До чего же он все-таки буржуа! Члены королевской фамилии — это совсем другое… Тут уж не важно, брак или не брак. Женился же в конце концов Людовик XV на госпоже Помпадур.

— Кстати, когда я родилась, папа тоже не был обвенчан с мамой… Ну и что из-за этого переменилось? Сначала рожают детей, а там будь что будет!

Тут он пустился в политические рассуждения. Разразился филиппикой против Бурбонов. Но и за Наполеона он не стоял: зачем его маршалы соблазняли молоденьких, невинных девочек с помощью уговоров, посулов и особняков. Хорошо ещё, что не всех они оставляли с ребёнком на руках, как Дюрок оставил Биготтини… Нет, только Республика! Необходимо отдать дворцы народу, открыть двери Оперы для неимущих; ты сама увидишь, как они будут рукоплескать актёрам. Короли — это чужеземцы на нашей земле, а Наполеон — это война. Нам же нужно только одно — мир и Республика. Тогда можно будет сказать всему свету: живите с миром в ваших собственных странах. Никто больше не будет жечь ваши города, никто не опустошит ваших нив. Испанцы станут хозяевами Испании, а пруссаки — хозяевами Пруссии. Аристократы пусть снова убираются в Англию — их там любят. Бог их храни! Не надо нам больше ни войны, ни императора, ни короля! Знаешь, что говорит Огюстен… Что власти дворян, священников и военных пришёл конец: наступило то время, когда государство должно перейти в руки класса, производящего ценности… пусть те, кто мостит дороги, роет канавы, выделывает шёлк и железо…

— Не говори глупостей, Франсуа, а то я рассержусь! Твой Огюстен — урод, противный, несносный урод! Ты, значит, хочешь, чтобы меня послали на гильотину, как госпожу Дюбарри?{52}

И не забывай, что крошка тоже Бурбон… Следовало бы прогнать тебя прочь за такие речи! Нет-нет, не тискай меня! Дурачок! Ты мне больно делаешь, грудь больно!

Вдруг она тревожно приподнялась на постели: послышались быстрые шаги, какой-то приглушённый шум, кашель. Голос Лизы за дверью произнёс:

— Сударыня, его высочество идут!

Его высочество! О, республиканец не стал мешкать: он уже юркнул в уборную, примыкавшую к спальне; путь Бурбонам был открыт.

— Любовь моя, — простонал Шарль-Фердинанд, — нас разлучают навеки!

Виржини слабо вскрикнула. Она ещё не понимала, что происходит. Она впервые видела его высочество в парадной гвардейской форме, и сейчас он ей даже понравился. Весь в сине-алом.

Петлицы, оканчивающиеся серебряным треугольником. Серебряные эполеты. Аксельбанты в виде трилистника, золотая каска с чёрным конским хвостом. Белые лосины. Все-таки Шарль нечто совсем иное, чем Франсуа… К тому же патетический тон Шарль-Фердинанда взволновал её.

— Нас разлучают? Кто разлучает? Наш дядя?

Всякий раз, когда Виржини называла старого Людовика XVIII «наш дядя», герцог смеялся до слез. Но только не сейчас. Он повторил:

— Нас разлучают навсегда, бедное моё сердечко…

Виржини начала плакать, заметалась в постели: объясни немедленно, нельзя же так пугать человека! И она снова упала на подушки, ещё более хорошенькая, чем всегда. Глядя на неё, он окончательно потерял рассудок. Эти юные, припухшие от молока груди, плечо, нежное, как персик…

— О Шарль, оставь, оставь меня! Ты отлично знаешь, что я ещё больна… и потом, от этого может испортиться молоко!

Опершись одним коленом о край кровати, он плакал своими всегдашними восхитительно крупными слезами, которые текли из глаз, текли из глубины столетий.

— Бедное моё сердечко! — твердил он, не находя других слов.

А Виржини, утопая в подушках, посматривала сквозь разметавшиеся пряди своих великолепных волос на плохо прикрытую дверцу уборной.

Когда двери салона распахнулись, дамы негромко вскрикнули, а игроки в бульот, обернувшись, поглядели поверх очков. Все ставки перешли сейчас к господину Тушару.

На пороге стоял герцог Беррийский, поддерживая левой рукой бледненькую Виржини в белом капоте с массой рюшей у ворота.

Он вытянулся, стараясь казаться повыше, и мертвенный оттенок его беззвучно шевелившихся губ поразил всех присутствующих. В салоне ничего не знали о его визите, он поднялся прямо в спальню к Виржини, оставив своего адъютанта господина де Лаферронэ под аркой ворот. Впоследствии каждый передаст по-своему, что произнёс он наконец, его первые слова, ибо память человеческая склонна героизировать обыденные фразы. Но в действительности первое его восклицание не имело никакого отношения к событиям. Он воскликнул:

— Опять этот проклятый иезуит? Что он тут делает, какого черта он сюда явился в такой вечер, как сегодня? За кем он шпионит? В чью пользу?

И все присутствующие изумлённо оглянулись на преподобного отца Элизе. Но его высочество не мог терять зря времени, его ждут у заставь! Этуаль, да, впрочем, возможно, его и не так уж интересовал ответ на заданный им самим вопрос. Отец Элизе, съёжившись, юркнул за спину хозяина дома, и неестественно вытянувшееся лицо господина Орейля, пожалуй, яснее, чем последовавший засим разговор, свидетельствовало о степени всеобщего изумления. Впрочем, известие, принесённое его высочеством, было столь важным, что любого бы на месте куафера тоже прошиб пот.

— Нынче ночью мы покидаем Париж и никогда сюда не вернёмся. Король уже мчится по дорогам Франции. Сейчас он ещё не достиг Сен-Дени. Повсюду измена. Армия жаждет диктатуры.

Неблагодарный народ приветствует корсиканского бандита, забыв о мире, принесённом Бурбонами, о всех благодеяниях, которыми они осыпали народ в течение года… Поручаю вам мою Виржини и моё дитя. Не забывайте, что в жилах его течёт кровь Генриха IV.

Увы, увы, бедное моё сердечко, нам не суждено никогда больше свидеться.

Среди всеобщего оцепенения раздался вдруг голос Мари-Луизы Орейль, которая спросила, вернее, просто сказала, не обращаясь ни к кому и не ожидая ответа:

— А как же полторы тысячи франков в месяц?

Госпожа Персюи вдруг громко зарыдала, очевидно решив, что в данных обстоятельствах можно только рыдать. Мадемуазель Госселен и мадемуазель Подевен бросились к Виржини. Господин Орейль выпрямился во весь свой богатырский рост и окончательно заслонил притаившегося за его спиной иезуита; первый Александр стал машинально тасовать карты, второй Александр вдруг принялся ковырять в зубах ногтем большого пальца; один лишь господин Тушар не встал из-за стола и сидел не шевелясь, прикрыв ладонями кучку выигранных ассигнаций; да ещё застыл в неподвижности друг мадемуазель Госселен-младшей: он мучительно искал нужные слова и нашёл их только к следующему утру.

Виржини судорожно всхлипывала. А бабушка Бургиньон, по обыкновению ничего не поняв, осведомилась во всеуслышание:

— О чем это говорит его высочество? На охоту собрался, да?

В салоне царило такое смятение, что никто даже не заметил обходного манёвра иезуита, который, воспользовавшись тем, что госпожа Персюи и обе барышни — Подевен и Госселен бросились к молодой матери, благополучно выбрался через не затворенные двери в прихожую. Там он подошёл к Пикару и шепнул ему на ухо несколько слов. Слуга сначала отрицательно покачал головой, видимо отказываясь, но иезуит не отставал; он шептал что-то с самым ласковым видом, придерживая для верности лакея за бицепсы; наконец он извлёк из кармана увесистый кошелёк, что сломило наконец упорство его собеседника.

— За такие дела, преподобный отец, и с места слететь недолго!.. Разве что вы удовольствуетесь кабриолетиком да одной лошадкой.

Он, может быть, и удовольствовался бы. но надо ведь нестись во весь опор, чтобы настичь его королевское величество ещё в Сен-Дени. Кто бы мог ждать подобного вероломства от этого толстяка короля, прикидывающегося таким добрячком? Скрыл псе, и от кого же — от отца Элизе! Бросить его, когда корсиканец стоит у ворот Парижа! Стало быть, Людовик решил избавиться от его услуг? И это после всего, что сделал для него отец Элизе!