Страстная неделя

А потом возвращались, нагруженные свыше меры; если придётся ехать, разве мыслимо все это тащить с собой! И они вступали в переговоры с квартирными хозяевами, доверялись им, заклинали хранить как зеницу ока какой-нибудь ларец, сундучок, ящик.

И вдруг оказывалось, что именно они-то и остаются в Бетюне.

Как? Значит, не едем? Нет, ехать-то едем, только не все. Да что это наконец — едем мы или нет?

Сумятица и растерянность были таковы, что, кроме отряда кавалеристов из роты герцога Рагузского перед входом в ратушу и гвардейских пикетов у городских ворот, ни одна из частей не была в сборе, роты всех родов оружия перемешались между собой, спешившиеся гвардейцы устроили на Главной площади что-то вроде форума, сходились кучками, спорили, расходились, вливались в другие такие же группы. Вокруг ораторов шушукались, сблизив свои медвежьи шапки, гренадеры, а также кирасиры и гвардейцы конвоя — разношёрстная толпа, у которой только и осталось военного что мундиры. Штатские держались в стороне, но даже и в эти для всех решающие минуты случалось, что белые плащи и красные доломаны ныряли в дверь или в проулок следом за какой-нибудь юбкой. Впрочем, большинству было не до того.

Одни шепотком, ужасаясь, обсуждали ходившие слухи, другие во весь голос, с возмущением. Горластее всех были те, что помоложе. Они выспрашивали старших, не считаясь с чинами, впрочем, часто соотношение между возрастом и чином было обратное, и всем, почти без изъятия, казалось величайшим несчастьем не быть в числе тех, кто сопровождает принцев. Если уж умирать зазря, так лучше умирать вместе с ними… Но тут речь шла даже не о смерти. Не хотелось думать о позоре, который горше смерти.

Теодор от волнения не мог усидеть у своего хозяина. Он перекинулся несколькими словами с господином де Пра, который уходил со свёрточком под мышкой в караул к Аррасским воротам.

Сам Теодор отправился на Главную площадь повидать кого-нибудь из мушкетёров, но те, к кому он обращался, не более его знали, что им предстоит в ближайшем будущем. Монкором завладела кучка волонтёров, один — долговязый как жердь, другой — маленький, чернявый, с девичьим голоском, третий — кудрявый, с подёргивающейся губой. Больше всего эти молокососы боялись, чтобы их приверженность к королевской фамилии не была взята под сомнение. Они с негодованием говорили о сцене у Приречных ворот. И, захлёбываясь от восторга, описывали геройское поведение его высочества герцога Беррийского. Им хотелось верить, что ещё возможна вспышка верноподданнических чувств, что Франция, как один человек, ещё поднимется на защиту своих законных властителей. Они не могли примириться с мыслью о переходе через границу, о том, чтобы отдать страну во власть Людоеда, но, если так надо, они готовы и на это. «А вы тоже?» — спросил Жерико у Монкора. Монкор потупился. Жерико отошёл прочь.

Он обладал удивительной способностью чувствовать себя в одиночестве среди толпы. Его оттирали плечами, толкали в разных направлениях; отряд кавалерии, криками расчищавший себе дорогу, оттеснил его прямо на батарею, потом он вынужден был остановиться из-за того, что солдаты Швейцарской сотни затеяли ссору с гренадерами, которые вздумали передразнивать их выговор; его отшвырнули вправо, потом влево, под самую башню, когда он стал переходить на ту сторону площади, к «Северной гостинице», где как будто мелькнул господин де Лористон верхом на лошади… а он в который раз задавал себе вопрос, какое ему до всего этого дело. Пусть не для чего жить среди этой своры, так знать бы хоть, за что умираешь! Неудержимее, чем обычно, в нем перехлёстывала через край буйная, нестерпимая жажда расходовать избыток сил, которая, должно быть, и есть молодость и которую до сих пор он утолял бешеной скачкой верхом. Было бы хоть за что умирать… Какая горечь поднималась в нем, когда он вспоминал, что по недомыслию отказался участвовать в походах, где люди по крайней мере сражались. А он сделался солдатом под самый конец, только чтобы бежать! В чем смысл всей этой авантюры? Оставив в стороне нескольких сопляков, которые клевали на любую приманку и вместо всяких убеждений довольствовались верностью Бурбонам, — о чем думало огромное большинство, о чем думали их командиры, перебежчики от Наполеона или эмигранты, снова уходившие в изгнание? О тысчонке-другой франков, которую им удалось захватить, о сундуке с парадными панталонами и дорожным несессером, который они взгромоздили на карету. Противно их слушать. Физиономии искажены страхом. Господи, чего им страшиться? Что их атакуют, окружат, будут держать в осаде…

Ну и что же? На то и война, которую они избрали своим ремеслом. От Парижа до Бетюна они только и знали, что бежали.

Им не довелось увидеть ни единого штыка, ни кончика усов наполеоновского пехотинца. Им было страшно. Что их ранят, что они свалятся в грязь, не найдут крова для ночлега, страшно неравного боя, колющего острия, пронизывающей пули, страшно умереть. И так же, как Теодор, они не знали — ради чего.

На площади выстроилась колонна кавалеристов, и вдруг поднялся крик: «Уезжают! Уезжают!» В самом деле: уезжают гвардейцы конвоя и мушкетёры. «А как же я?» — думает Жерико и пытается пробраться поближе, чтобы узнать у кого-нибудь из всадников хоть что-то. Им руководит дурацкое укоренившееся чувство долга, страх не сделать того, что нужно, хотя в такую минуту и при его умонастроении этот страх — совершенная бессмыслица. Оказалось, что это эскорт их высочеств с Мармоном во главе, две тысячи лошадей при полутора тысячах всадников, остальные лошади запасные. А мушкетёров чёрных и серых было и вовсе сотни три — не больше, те и другие под начальством господина де Лористон: они составляли авангард, а за ними следовало основное ядро королевского конвоя. Экипаж графа Артуа, зеленую берлину с королевским гербом, окружал отряд лёгкой кавалерии под командованием Сезара де Шастеллюкс.

Сразу следом за ним катила жёлтая карета господина де Дама.

Вот уже с Приречной улицы, мимо мясников, по ухабистой мостовой выезжает герцог Беррийский в мундире лёгкой кавалерии, издали приметный из-за неизменного серого непромокаемого плаща. За ним следуют гренадеры, окружающие другую берлину с королевскими лилиями, но только жёлтую. Дальше две кареты, шесть-семь фургонов и две повозки с поклажей. Артиллерийские зарядные ящики, но пушек не видно. Опять кареты. Замыкал шествие королевский конвой. Как? И это все? Быть не может!

Нас построят потом, мы тронемся позднее и будем прикрывать отступление их высочеств… Уход колонны стал началом всеобщего бегства. Главная площадь опустела, все спешили — кто на отведённую ему квартиру, где задержался товарищ, кто за лошадью или в ротную канцелярию, если таковая имелась, — на площади остались лишь те немногие, кто заночевал прямо в повозках, да ещё походные кухни, отбившиеся от своих пехотинцы и, наконец, пушки.

С согласия графа Артуа Мармон поставил во главе войск, брошенных в Бетюне, господина де Лагранж, назначив комендантом крепости генерала графа де Монморен, которому были приданы пушки Мортемара, вся пехота и большая часть кавалерии. Отряд, сопровождающий принцев, выступил из юрода через те самые Приречные ворота, у которых недавно очутились императорские уланы. Миновав потерну, выслали вперёд дозорных, те проехали Конную ярмарку, добрались до канала, переправились через него, произвели разведку окрестностей, пока не убедились, что никаких войск в поле зрения не имеется, и вернулись к своей колонне, которая построилась тем временем в маршевом порядке на Конной ярмарке.

Дорога в большей или меньшей степени следует за течением Ло и сперва пролегает между рощами, которые почти сразу закрывают вид на город. Но немного погодя ландшафт меняется коренным образом. Прежде всего и дорога-то вовсе не дорога, а немощёный просёлок, она ведёт через топь со стоячей водой, и на первой же полумиле от Бетюна повозки стали вязнуть в грязи, так что седокам приходилось вылезать и вместе с кучерами толкать их. После недавних дождей обочины совсем раскисли, и лошади, ступая по целику, то и дело натыкались на крупные камни. На перекрёстках, где от главной дороги отходили просёлочные, в поля, люди не знали, куда поворачивать, и часто конь какого-нибудь гвардейца увязал в грязи, а всадник, спешиваясь, тоже попадал прямо в воду.