Страстная неделя

Здесь все черно. Чернота въелась в глаза, под ногти, в трещинки кожи, пропитала лёгкие. Из неё образованы гигантские кучи угольной пыли, которые называются терриконами. Эта чернота, эта жирная угольная грязь проступает из земли — кажется, будто дыхание преисподней вырывается из бескровных губ и все окрашивает в свой цвет: слизистую оболочку, руки, дороги, грёзы отрочества и немощи преждевременной старости.

Ничего, ровно ничего не осталось от прежнего. Приручённые реки образуют излучины, по каналам плывут длинные плоские баржи, на которых, погрузившись в свои мечты, восседает чернота. От прежнего не осталось ничего. Вопросы, волнующие людей, изменились. Кроме усталости и голода. Люди выводят на стенах мелом или белой краской гигантские крамольные письмена — то в защиту одного из своих, не пожелавшего сражаться под начальством немецкого генерала, то против депутатов, то против войны или за ту войну, что шла вдалеке, а вот самые последние знаки — одни призывают к власти генерала, другие провозглашают союз трех стрел с серпом и молотом… Кажется, все пошло с той находки в недрах земли — с угля, заполонившего целый край.

Все, вплоть до огромных кузнечиков на колёсах, этих красных машин— грузовиков, повозок без лошадей размерами под стать гигантскому размаху самого начинания. Будущее… Оно-то сделало выбор между Людовиком XVIII и Наполеоном. Кто владычествует в этом хаосе, что сродни хаосу после потопа? Народ?

Кому принадлежат чернеющие на равнине холмы и сложные механизмы?

Прошло сто, сто сорок с лишним лет… Все стало иным.

Отношения между людьми, их души. их жизни, окружающий ландшафт. Изменилось даже то, что казалось незыблемым. Все это можно написать. Живописцы для того и существуют. Для всего того, что живёт и что умирает. Для отчаяния и гнева.

Однако есть и такое, чего не запечатлеешь на картине. Нельзя живописать перемены. Перемены во чреве земли и в мозгу людей.

Сезар де Шастеллюкс открывает глаза и видит то, что есть.

Равнину. Плоский земледельческий край с ещё безлистыми рощами, где деревья перемежаются с кустами, и первые зеленые ростки на полях.

А впереди Бетюн, большущий серый артишок с ощипанными листьями… Сезар оборачивается и вглядывается вдаль, не видно ли кавалеристов Эксельманса. Подобно всем, решительно всем, ему ещё страшнее оттого, что их не видно, и тем не менее он уверен, что они где-то тут поблизости, готовят какой-то дьявольский подвох и в любой миг могут броситься на королевскую гвардию. Но позади Сезар видит только еле передвигающихся, измученных, запуганных королевских кавалеристов, видит только белые плащи, каски, красные доломаны. Кругом равнина.

Плоская, как ладонь, если не считать оголённых ещё перелесков.

Что за фантазия? Равнина как равнина. Без конусообразных чёрных холмов со стрелой наподобие протянутой в сторону руки… Да о чем вы толкуете? Равнина, по-мартовски зеленеющая, с меловыми пятнами. Такой она всегда была, такой всегда и будет.

Близ города навстречу попалась линейка, в каких ездят свадьбы, с верхом из суровой в красную полоску парусины, спускающейся фестонами. Внутри набито до отказа, весело, шумно. Все военные. На козлах, на подножках, на скамейках, между скамейками, стоя. За кучера — поручик, он настегивает четвёрку лошадей, запряжённых в линейку, остальные тоже офицеры. Что с ними? Перепились, что ли? Они приближаются, и видно, что на всех трехцветные кокарды; вот они проезжают вдоль ошеломлённой колонны с взрывами хохота, трезвоном колокольчиков и кликами: «Да здравствует император!» Куда они направляются? Кто знает…

Его высочество герцог Беррийский рванул поводья и чуть было не ринулся на линейку, но его образумил де Лаферроне. Да, правда, неизвестно ни что впереди, ни что позади. И что происходит в Бетюне. А вдруг эти молодчики едут на соединение с Эксельмансом или ещё с кем-то? Какой срам. Крупные слезы в который раз набегают на глаза принца, в чьих жилах течёт кровь, от которой зависит все будущее Бурбонов.

Принцы со своим отрядом въехали через Эрские ворота, миновали Льняной рынок, пересекли Главную площадь под зловещую дробь барабанов, под грохот карет по неровной булыжной мостовой, а на лицах всадников — бледность поражения и страха; усталые кони, усталые люди. Никаких объяснений не требовалось: обыватели, перемешавшиеся с солдатами, с пешими волонтёрами, с гвардейцами конвоя, несколько распустившимися за долгую стоянку, гренадеры на карауле у ратуши, посетители кофеен, внезапно вскочившие с мест, — все понимали, что катастрофа надвинулась. Да что же, собственно, происходит? Куда ведёт своих солдат маршал Мармон, следующий верхом через площадь? Неужели он не остановится? Неужели он приехал сюда не для того, чтобы пресечь разброд в королевской гвардии, собрать воедино рассеявшиеся части и направить все верные войска в Лилль, к королю?

Но нет, отряд просто пересекает город, даже не собираясь делать остановку. Что это значит? Такой вопрос задают не только в толпе военных и штатских, на улице, у окон, в кофейнях — он точно кошмар навис над самим отрядом, над всадниками, которые топчутся на месте, сгрудившись в узких переулках, или протискиваются сквозь взволнованную толпу, над всадниками, которые с утра проделали уже около десяти миль, неизвестно зачем изменили маршрут, отклонялись на Бетюн, считая, что это и есть цель их следования, но оказывается, что нет, их, по-видимому, гонят дальше, к Лиллю: ведь головная часть колонны уже вышла с площади на улицу Большеголовых и свернула на Аррасскую улицу… А в Лилле взбунтовался гарнизон…

Командир серых мушкетёров Лористон совещался в ратуше с супрефектом, мэром и господином де Мольд. Он увидел в окно, что творится, и совсем потерял голову. Постойте, надо предупредить графа Артуа, маршала! Им ничего не известно. Они не знают о письме герцога Тревизского! Су префект Дюплаке опрометью сбежал с лестницы, другие чиновники — следом за ним. Они мчатся, расталкивая толпу, кидаются под ноги лошадям, и только на Аррасской улице напротив Тесного переулка догоняют карету графа Артуа. Господин Дюплаке обнажает голову, а его высочество через дверцу подаёт знак кучеру. Скрипят удила, колёса скребут булыжник. Что случилось? Те, что впереди, ещё продолжают двигаться. Лошади задних наталкиваются на крупы, потому что всадники не успели натянуть поводья и вовремя остановить их бег. Граф подозвал солдата лёгкой кавалерии, и тот, с трудом пробираясь между домами и войсковой колонной, бежит по узкой улице предупредить головной отряд — маршала, герцога Беррийского… Что случилось? Карета графа Артуа не может повернуть.

Сперва соскакивает Франсуа д'Экар, затем Арман де Полиньяк, он помогает графу Артуа, который, сойдя с подножки, надевает треуголку с плюмажем.

Отрывистые слова команды, лошади подались назад, многие всадники спешились. Принцы, господин де Лагранж, маршал, целый синклит генералов, всех и не назовёшь, а также господин Дюплаке и его спутники, которые жестикулируют и отвешивают поклоны, гурьбой возвращаются на площадь и всходят на крыльцо ратуши, где их встречает господин де Лористон…

Сезар де Шастеллюкс стянул к ратуше отряд лёгкой кавалерии, гренадеры ретировались, отсалютовав саблей. Что происходит в ратуше? Всех сбил с толку самый последний приказ, согласно которому в Бетюне решено не останавливаться, соответствующая эстафета послана Мармоном коменданту крепости.

Сезар ничего не понимает, а тесть не может дать ему разъяснения. Господин де Дама болен, его усадили в карету в самом хвосте колонны, он ничего не знает. Карета жёлтая, в неё сложили пожитки командира лёгкой кавалерии и его зятя; туда же Деман, казначей роты, отнёс папку с делами, и она теперь валяется на ящике с серебром. Сезар смотрит на Главную площадь, где стало ещё теснее оттого, что колонна повернула вспять. Он видит своего родственника Луи де Ларошжаклен, которого вызвали на совещание в ратуше, видит царящую вокруг неразбериху и растерянность, и вдруг глаза его застилает туман.