Страница 12 из 13
А привёз – целый ворох писем. Точнее, телеграмму и письма. Телеграмма была свежей, а письма – нет.
Где они бродили всю зиму, было неизвестно, но почтмейстер вручил приехавшему в город папе пачку конвертов:
– Держи, Янка. Небось, дочки-то твои заждались.
И это было правдой! И Марта и Густа действительно заждались. Ни та ни другая не получали известий от своих мужчин с осени, и конверты были разобраны немедленно.
Телеграмма была от Петериса: «Я в Филадельфии. Расчёт получил. Ищу судно обратно».
Марта, быстро прочитав то, что было напечатано на длинной узенькой полосочке, растерянно смотрела на Густу:
– Филадельфия – это где?
Густа стояла у стола, прижимая к груди около десятка конвертов. Она не успела их даже рассмотреть. Единственное, что бросилось в глаза, это почерк, знакомый и любимый.
Но конверты были отложены, а на столе появилась карта, на которой, за большим-пребольшим Атлантическим океаном широко раскинулась Америка, на побережье которой красовались крохотные кружочки городов. И один из них носил имя «Филадельфия». Марта стояла, растерянно глядя на этот кружочек, где, судя по телеграмме, был сейчас её муж. В голове не укладывалось, как мог Петерис оказаться аж за океаном, в городе, названия которого она ни разу и не слышала. Папа тоже смотрел на карту.
– А покажи, дочка, мы-то где?
Густа, взяв щепочку, показала, где к западу от Риги находится Курземе с их маленьким, затерянным в лесах хутором. Папа долго мерял карту ладонями и кряхтел – Филадельфия была слишком далеко. География семьи стремительно расширялась.
Оставив родных вздыхать над картой, Густа умчалась к себе вместе с ворохом конвертов. Вывалив их на стол, она было занесла руку, чтобы схватить и открыть уже хотя бы один из них, но вдруг непонятно отчего заробела. Вестей не было так давно, а радио говорило такие страшные, не укладывающиеся в голове вещи, что казалось – откроешь конверт, а оттуда выскочит и набросится на тебя очередная плохая новость. Так что Густа, в попытке успокоить разбушевавшееся сердце, а заодно – буянившее в животе дитя, оперлась одной рукой на стол, другой рукой раскладывая конверты так, чтобы самое раннее письмо оказалось самым первым. Ей казалось правильным не торопиться узнать последние новости, а читать сначала, отдаляя от себя момент истины.
Наконец она решилась.
И вот первое письмо, освобождённое от изрядно затёртого конверта, с шуршанием расправлено на столе. Буквы больше не прыгают перед глазами, и можно, скользя глазами по строчкам, начинать читать, представляя, как голос Георга говорит эти слова, так долго томившиеся в заточении неоткрытого письма.
К вечеру письма были перечитаны не один раз. Густа вновь и вновь возвращалась к ним, пока, кажется, не выучила наизусть. Смысл всех писем, в сущности, был очень простым. Их содержание сводилось к тому, что Георг по-прежнему её любит и крайне обеспокоен затяжным молчанием. Письма были полны тревоги. Потому что, несмотря на все чувства, приехать он пока не может. В военное время такой отъезд был бы приравнен к дезертирству. Стало быть, скорой встречи ждать не приходилось. В одном из писем упоминалось, что в Дортмунд благополучно прибыло семейство Шварцев и что герр Шварц и Эмилия получили места на заводе.
Густу на минутку кольнула ревность: как же так, эта тихоня Эмилия работает на заводе Георга и, вероятно, может встречаться с ним хоть каждый день, а ей – Густе, приходится сидеть в полной неизвестности в этих лесах, хотя именно она вынашивает дитя Георга.
Но Эмилия больше ни в одном письме не упоминалась, и ревность, не получив пищи, быстро прошла.
Читая и перечитывая эти листки, Густа сообразила, что Георг, скорее всего, даже не догадывается о её беременности. И она принялась строчить ответное письмо. Она писала, черкала и переписывала заново, пока в комнату не заглянула мама: «Ну что ты сидишь тут, полуночница. Все уж и спать легли, а ты так и не ужинала. Давай-ка, иди поешь и – спать. Утром, на свежую голову, небось дело лучше пойдёт».
Как всегда, мама была права.
И пока весь дом спал, они с мамой долго сидели, вполголоса обсуждая всё, что должно произойти, независимо ни от войны, ни от писем, ни от новостей. Нужно было готовиться к рождению ребёночка без отца.
Через неделю, когда папа снова вёз на рынок сыр, в кармане у него лежало и письмо для Георга. Он должен был узнать о ребёнке.
7
Вечером к ним пришли.
Лошадь, давно распряжённая, стояла в хлеву, а семья, умаявшаяся, как и всегда в базарный день, сидела за столом.
Дверь распахнулась внезапно и широко, впустив в натопленную избу волну снежного раннемартовского холода. На пороге возник человек, до бровей замотанный в какие-то шарфы. В руке он держал оружие. Густа намётанным глазом сразу распознала охотничье ружье «Модель 37» компании «Зауэр», превращённое незваным гостем в обрез. Короткий ствол на миг отразил блик от лампы и тут же уставился двумя неподвижными чёрными точками, как глазами, на сидящих за столом.
– Да тут, никак, веселье! И еда есть, и бабы!
Под рукой у державшего обрез в избу проскользнул второй, тут же длинной тенью метнувшийся в сторону от возможной линии огня. Цепким взглядом обежав комнату, он скользящим движением кинулся к закрытой двери, за которой спала малышка Марты. Марта протестующе вскрикнула и осеклась, увидев, что ствол, неизвестно как появившийся и у второго, направлен прямо на неё.
– А ну, заткнись! – грубо рявкнул длинный. – Дойдёт до тебя очередь, тогда и покричишь.
И он широко распахнул дверь. Ребёнок, разбуженный шумом, захныкал.
Убедившись, что кроме малыша в комнате больше никого нет, бандит рванулся к комнате Густы. Не сразу распознав в темноте, что и там никого нет, он вглядывался в пространство, казалось, бесконечно. Но в итоге, удовлетворённый осмотром, он повернулся к двери:
– Заходите, гости дорогие. Хозяева уж и стол накрыли, заждались, небось.
Бандитов оказалось трое.
Закрыв входную дверь, они торопливо разматывали свои шарфы, не опуская при этом оружия.
– Ты уверен, что больше никого нет?
Голос третьего показался знакомым и заставил Густу насторожиться. Она с нарастающим ужасом разглядывала лицо, до этого закрытое шапкой и большим воротником тулупа. Ошибиться было невозможно. В памяти немедленно всплыла история с кражами из оружейного магазина и придуманная ею же ловушка. Тогда в магазине была кровь. Сейчас она снова ясно видела соломенные, изрядно поредевшие волосы и узкое лицо. Вот только лицо это не было гладким, ото лба к скуле, пересекая глаз, тянулся бугристый неровный шрам, прищуривавший этот самый глаз в какой-то дьявольской усмешке. Без сомнения, это был тот самый ловкач-приказчик Иво. И было очевидно, что при необходимости он не только украдёт, но и использует оружие по назначению.
Длинный, бывший, видимо, главным в шайке, подошёл к столу первым. Пнув Кристапа так, что тот отлетел в угол, он немедленно уселся на освободившийся табурет.
– Ну что, хозяйка, – обратился он к охнувшей от ужаса маме, – принимай гостей. Видишь, мужики с мороза, устали, изголодались. Или вы уж от настоящих мужиков отвыкли? Сейчас напомним, вот только поедим поперва.
Мама, посмотрев на Кристапа, стонавшего в углу, поднялась:
– Садитесь, угощайтесь. Сейчас я чайник вскипячу.
Марту, метнувшуюся было к хнычущей дочке, перехватил, поймав за юбку, второй бандит:
– Повремени-ка, красавица. Посиди со мной.
И, усевшись на лавку, он силой посадил её к себе на колени.
– Ишь ты, борзый какой. Самую сдобную ухватил, – захихикал Иво.
Но вдруг затих, пристально разглядывая Густу своим навечно прищуренным глазом.
– А ведь я тебя знаю… – Задумчиво протянул он. – Это не твоей ли милостью я красоты лишился?
Густа с ужасом смотрела, как перекосилось и налилось кровью лицо, стремительно приближавшееся к ней.
– Нет, я и есть-то не смогу, пока на тебе не отыграюсь! – И мощная рука буквально выволокла её из-за стола.