Страница 20 из 22
Главное, что работать на птичнике Гавриил не любил.
И куры ему платили взаимностью. Стоило войти, как разом они забывали о своих курячьих делах, поворачивались к Гавриилу и смотрели. По-птичьи смотрели, не мигая. И глаза их виделись пустыми, страшными.
— Простите, — нежный голос писательницы разрушил морок, — что вы сказали?
— Хороших волкодлаков не бывает, — повторил Гавриил. — Волкодлак — порождение Хельма. И даже в человеческом обличье он, как правило, неприятен.
Вспомнилось.
И холодом потянуло по плечам. Захотелось исчезнуть, как в те разы… сделаться еще более мелким, ничтожным, забиться под лавку или, на худой конец, книжный шкаф, ибо лавок в библиотеке не стояло.
— В волчьем же ему разговаривать тяжко. Волчья глотка устроена иначе, чем человеческая. И все эти признания в любви… они какие-то… неправильные. Волкодлак к нежностям не снисходит.
С каждым его словом писательница мрачнела все сильней.
И Гавриил смутился. Замолчал. Отступил от балюстрады, жалея, что вовсе выдал свое присутствие.
— Полагаете, что я не знаю, о чем пишу? — Раздражение в ее голосе было явным.
— Наверное, не знаете, — согласился Гавриил. — Мало кто знаком с повадками волкодлаков…
— В отличие от вас.
Гавриил кивнул.
Под взглядами женщин, все-таки женщин, пусть бы и проглядывалось в них нечто этакое, смутно знакомое из Гавриилова прошлого и птичьего двора, он совершеннейше растерялся.
— А вы, стало быть, специалист по волкодлакам… — Писательница встала.
Она была невысокого росту, изящная, хрупкая даже, и мраморная статуя Болеслава Доброго подчеркивала эту неестественную хрупкость.
— И на том основании вы полагаете себе возможным вмешиваться в чужой творческий процесс…
Ему показалось, что еще немного, и в него метнут папкой.
Почему-то Гавриилу подумалось, что сил у нее хватит. А если нет, то дамы помогут.
— Извините. — Он окончательно смутился. В конце концов, и вправду, что он понимает в творческом-то процессе? — Я… пожалуй… пойду…
Задерживать его не стали.
И все же чудилось Гавриилу — следят. Наблюдают, что музы, что наяды, что сами книги, теснившиеся на полках, покрытые невесомым пологом пыли, от которой не спасали ни заклятия, ни уборщицы. Он выбрался из библиотеки и с превеликим наслаждением вдохнул свежий воздух. Теплый.
Темна была червеньская ночь. Глазаста звездами, а вот луну схуднувшую на самый край неба откатила, прикрыла завесою облака.
Сверчки стрекотали.
Орали коты, не то из-за кошки, не то от избытка чувств. И Гавриилу вдруг тоже нестерпимо захотелось заорать или же, на худой конец, сделать что-нибудь невероятное, такое, что наставники его не одобрили бы.
Впрочем, не одобряли они многое.
— Признаться, удивлен, встретив вас тут. — Массивная дверь отворилась беззвучно, выпуская широкую полосу света, в которой вытянулась тень. Тень была уродливою, с узкими тонкими ногами и непомерно широкими плечами, и оттого Гавриил не сразу узнал ее, искаженную. — Не думал, что вы любитель подобной литературы…
Пан Зусек вытащил из кармана кисет, а из кисета — анисовую карамельку, которую кинул в рот.
— Хотите?
От него пахло книгами и духами, но отнюдь не теми, которыми пользовалась дражайшая его супруга. И сие несоответствие неприятно удивило, как и сам факт присутствия пана Зусека в библиотеке.
Следил?
— Спасибо. — От карамельки Гавриил не отказался, потому как был голоден. Но сперва обнюхал ее старательно, пытаясь понять, есть ли в ней иные примеси. Конечно, на него мало что могло воздействие оказать, но все ж…
— Пожалуйста.
— Я тут… по своей надобности. — Карамелька была кисловатой, дешевой, но все же вкусной до невозможности. И Гавриил, сунув ее за щеку, зажмурился.
Сладости он впервые попробовал в приюте, на Зимний день, когда явились попечительницы и каждому ученику, даже столь неприятному, как Гавриил — а он уже обжился достаточно, чтобы научиться видеть в глазах людей, его окружавших, брезгливость или отвращение, — вручили по пакетику леденцов и имбирному прянику.
— А вы тут… — Гавриил потрогал конфету языком.
— Из любопытства. Исключительно из любопытства. Каролина весьма ценит творчество этой особы… вот и решил взглянуть. В газете прочел.
Пан Зусек кривовато усмехнулся.
А Гавриил ему не поверил. Ни на секунду…
— На самом деле — явственное подтверждение женской беспомощности. Она пишет о вещах, о которых не имеет ни малейшего представления, но меж тем любую критику встречает агрессивно. В этом все женщины. Они способны слушать и слышать лишь себя самих.
Пан Зусек шел медленно, гуляючи.
И выглядел обыкновенно.
Но духи эти… и само его здесь появление… и то, что писательница эта, чье имя Гавриил непременно узнает, оказалась девушкою из парка… Темноглазою брюнеткой, как и иные пропавшие.
Случайность ли это?
— А вы, значится, в волкодлаках разбираетесь? — словно бы невзначай поинтересовался пан Зусек.
— Есть немного…
— И откуда же, простите, подобные знания?
— Да так… случалось… сталкиваться…
О прошлом своем Гавриил рассказывать не любил, здраво полагая, что гиштория его не вызовет у сторонних людей ни симпатии, ни хоть бы понимания. Напротив, жизненный опыт его, пусть и не самый великий, показывал, что оные люди скорей начнут испытывать к Гавриилу неприязнь, а то и вовсе бояться, хоть бы он сам никогда-то никого из рода человеческого не трогал.
— Надо же, — вполне искренне удивился пан Зусек. — Вы сталкивались с волкодлаком?
— Да.
— И как?
— Жив, как видите… — Гавриил, позабыв о манерах — подобное с ним случалось при исключительном душевном волнении, — сунул руки в карманы. Карманы в пиджаке полосатом были узкими, тесными.
Пан Зусек хохотнул.
— Да вы шутник… знаете ли, я много слышал о волкодлаках… и читал немало… прирожденные убийцы… существует теория, что они есть результат эволюции, этакий хищник рода человеческого…
Гавриил кивал.
Слушал.
И не слышал. Он вновь шел, уже не по широкой познаньской улочке, освещенной газовыми фонарями, но по болоту… шел, проваливаясь по колени, задыхаясь и немея от страха, от понимания, что уйти не позволят.
Ничего. В тот раз у него все получилось. И в этот справится.
ГЛАВА 7
Разбойничья
Жизнь переменчива. В какие-то моменты ты на коне, в какие-то ты — конь.
Евдокия проснулась за мгновение до того, как дощатый пол вздыбился, стрельнув щепой.
— Лежи! — рявкнул Себастьян и для пущей надежности рухнул сверху, вдавливая Евдокию в лавку.
— Что происходит?
Вопрос ее потонул в грохоте.
Раздался скрежет, и перекосившиеся окна рассыпались, а из дыр потянуло плесенью. Вагон же, содрогнувшись всем телом, застыл.
— Что происходит? — повторила панна Зузинская, и ее голосок ныне звучал громко, всполошенно даже.
— Сам бы я хотел знать. — Себастьян поднялся и руку подал. — Но что бы ни происходило, на торжественное прибытие сие не похоже.
Евдокия осмотрелась.
Темно. Но темнота не глухая, не кромешная, напротив, рваная какая-то. И в пустых окнах видно небо, не синее и не лиловое, престранного окрасу, будто бы сединою прорезанное.
— Всем встать! — раздалось с другого конца вагона.
Вспыхнули огни.
И Себастьян вполголоса выругался.
— Не бойтесь, господа, — весело произнесла давешняя мрачная девица, крутанув на пальчике револьвер. — Это всего-навсего ограбление…
— Ужас! — воскликнула панна Зузинская, но совершенно неискренне.
— Кошмар, — подтвердила Евдокия, которой случалось сталкиваться с грабителями в прошлой жизни, и воспоминания о том отнюдь не относились к числу приятных.
А девица не иначе как для пущей убедительности пальнула в потолок. Выстрел получился громким, впечатляющим.