Приговор

23

Потянулось больничное время. Утром в шесть часов трогают за плечо и дают градусник. Сунешь его под мышку и снова дремлешь. Раз в день зайдет лечащий врач, спросит о самочувствии. Остальное время – свободное. Сначала был такой порядок, что родные и знакомые приходили к больным в любое время дня. Позвонив из ординаторской Толе Никонову, я объяснял, как ко мне пройти.

– Да нет. Иди свободно. Можно и это пронести. Отметим мою операцию. Конечно, я из-за печенки даже и не нюхал целый год, но послушай… При моей теперешней болезни, что я буду делать со своей прекрасной печенкой? Понесу ее на протянутых ладонях показать господу богу? Вот какую я сумел сохранить прекрасную печенку. Вина в рот не брал, творожком питался и медом. Нет уж, давай неси. В любой час. У нас здесь свободно. Мы же как смертники, нам все позволено.

Я шутил, говоря так. Но доктор Ольга Александровна насторожилась и прислушалась к моей болтовне. Навострила ушки. Наверное, доложила на утренней пятиминутке, что думают больные об их (в общем-то правильных) порядках, и со следующего дня пускать к больным стали только от четырех до шести.

Оказавшись на самом низу больничной иерархии, в роли рядового больного, я понял все величие профессорского звания. Приход обыкновенного лечащего врача больные расценивают как большое событие и благодать. Когда же в коридоре раскатывался голос Агнессы Петровны, по палатам благоговейно шелестело: генеральша пришла. Генеральша… Агнесса Петровна.

Рядовой-то рядовой, но все же я выпросил у старшей сестры Валентины Александровны ключ от ее комнаты, и, когда она уходила домой (около пяти), у меня появлялось прекрасное убежище. Просторный кабинет, письменный стол с телефоном. Теперь несколько часов в день я мог работать, хотя я не привык писать вечером.

Поскольку все равно в больнице и дни проходят, я попросил, чтобы меня заодно обследовали со всех сторон. Так что днем я иногда ковылял по коридорам на рентген, на исследование почек, на скенирование печени.

В палате происходили некоторые события. Виктор Михайлович совсем было загрустил. Я смотрю, а у него на глазах слезы. Хочет мне что-то сказать, а губы дрожат, не слушаются. Сейчас, если бы было у меня в тумбочке… Но там, увы, ничего не было. Я пошел в свой кабинет и позвонил хорошему другу.

– Слушай, можешь ты немедленно взять такси и привезти мне бутылку водки. Нужно. Понимаешь, необходимо. Я знаю, что не пускают. Но с другой стороны здания есть запасной ход и лестница. Я тебя очень прошу.

Все же прошло минут сорок, пока я, незаметно пронеся, как бы вот именно из тумбочки, достал бутылку «Старки» (те, что попалось моему другу под руку) и как бы между прочим сказал пригорюнившемуся Виктору Михайловичу:

– А что, не тяпнуть ли нам по баночке?

Разные бывают случаи в жизни, и во время праздников, и на рыбалке. Но, пожалуй, еще никогда я не видел, чтобы бутылка зелья оказалась так же кстати, как на этот раз.

На другой день (по совпадению) Виктор Михайлович получил письмо от жены, которое начиналось словами (он нам это письмо бесконечно показывал): «Здравствуй, Витюша!..» И опять ему на глаза набегали слезы, но только совсем другие, нежели накануне.

Ивану Адольфовичу сделали операцию, и он два дня не мог играть в шахматы. Неважно себя чувствовал. По ночам невыносимо храпел, потому что операция была около горла и гортань отекла. После операции ему назначили химию.

Обычно говорят так:

– Ну, поздравляем. У вас оказалось все хорошо. Но для того чтобы закрепить результаты, для полной гарантии, чтобы никогда к этому не возвращаться, мы назначили вам облучение.

Облучение и химия. Радиотерапия и химиотерапия. Больные, как бы мало они ни разбирались в тонкостях своей болезни, все же знают, что если назначены облучение или химия, то, значит, у них – то самое. Но это они знают, пока облучение и химия назначаются другим больным. Когда же дело доходит до них самих, они смотрят на врача большими, полными надежд глазами и зачарованно слушают его речь.

– У вас все хорошо. Полный порядок. Но для того чтобы закрепить результаты, для дальнейшей профилактики… Исключительно для профилактических целей…

Так что, когда после операции я говорил по телефону с одним знакомым хирургом, он первым делом меня спросил:

– Облучение назначили?

– Нет.

– Химию?

– Тоже нет.

– Гистология уже пришла?

– В том-то и дело, что восьмой день, а нет еще гистологии.

Ожидание гистологии послеоперационными больными, то есть микроскопного исследования вырезанной опухоли, это те томительные минуты, когда суд ушел на совещание и скоро раздастся окрик: «Встать, суд идет!» И раздастся торжественный голос, оглашающей приговор. Только эти томительные минуты растягиваются здесь на несколько дней.

Не знаю, благодаря каким особенностям своей психики я не томился в ожидании гистологического анализа. Я ждал, когда снимут швы, ждал, когда выпишут (впрочем, и этого как-то не особенно ждал), но все же, когда десять дней прошло, а гистологии все еще не было, я поинтересовался у Ольги Александровны, в чем там все-таки дело.

– Это не скоро. Они же сначала обезжиривают опухоль, потом пропитывают ее парафином, потом делают тонкие срезы. Десять дней – вполне нормально. Быстрее не бывает.

Я думал, придет профессор в окружении свиты. Или позовет меня к себе в кабинет. Или во время врачебного обхода торжественно сообщат… Но в двенадцатом часу дня, в самое неурочное время, когда Иван Адольфович осуществлял против меня пешечную атаку на королевском фланге, не видя еще в азарте, что тем самым оставляет своего короля открытым, в палату словно случайно и мимоходом заскочил на минутку дежурный врач, совсем еще молодой человек. Без всякого предисловия он сообщил:

– Ну, вас можно поздравить. У вас все хорошо. Гистология хорошая. Поздравляю.

Я в это время делал ход конем, и, пока делал его, молодой человек исчез.

В этот же день на перевязке заместитель Агнессы Петровны, Леонид Данилович, говорил мне, лежащему перед ним:

– Считайте, что выиграли в лотерею. Шанс был один из ста тысяч. Мы вам только не говорили, но диагноз был самый плохой. А теперь главное – ни о чем не думайте.