Прекрасная Адыгене

Позвонил мне хороший знакомый, Саша Кузнецов, которого я к моменту звонка не называл еще (как это произойдет) Александром Александровичем. Поскольку в этой замедленно, но верно развивающейся истории он будет играть едва ли не главную роль, то позволительно представить его, хотя бы кратко.

Он потомок русской фамилии Муравьевых, восходящей одной ветвью к прославленным декабристам, а другой – к менее популярному Муравьеву, возглавлявшему известный карательный поход русских войск. Но, конечно, все это не имеет никакого отношения к тому светловолосому юноше, которого я увидел лет двадцать пять – двадцать шесть назад, когда мы были студентами: я литературного института, а он театрального. Строго говоря, я не был тогда с ним знаком. Но в нашем общежитии у него были друзья, и, значит, визуально мы могли знать друг друга.

Гораздо явственнее я вижу Сашу не у нас в общежитии, а на экране кино. В то время он сыграл уже три роли, в фильмах «Сибиряки», «Зоя» и «В дальнем плавании». «Сибиряков» не помню совсем, в «Зое», хотя была у него и вторая по главности роль, Саша почему-то тоже не запомнился мне. Но фильм «В дальнем плавании», по мотивам Станюковича, я помню отчетливо, и молодой матрос Егорка с вечным синяком под глазом от боцманского кулака (на вопрос капитана – всегда: «Зашибся, ваше благородие») как живой стоит перед моими глазами.

Потом Саша Кузнецов внезапно исчезает из Москвы, пренебрегая хорошо начавшейся дорогой киноактера. Тут есть две версии. Одна из них, более романтическая, включает легочную болезнь и категорический совет врачей («если хотите жить») оставить Москву и переменить климат. Будто бы Саша бросил все, уехал в горы, в Заилийское Алатау, сделался альпинистом, горнолыжником, мастером спорта, защитил кандидатскую диссертацию о птицах Тянь-Шаня и, наконец, стал писать рассказы и повести – и в этом именно качестве вновь всплыл для меня в Москве, потому что его повесть «Сидит и смотрит на огонь» прислали мне на отзыв из издательства «Молодая гвардия».

Вторая версия, более верная и спокойная, но, впрочем, тоже с решительным рывком в нужном месте, гласит, что после окончания вуза Саша получил распределение в Алма-Атинский драматический театр. Оказавшись вблизи гор, он стал приобщаться к охоте, познакомился с альпинистами, понял вкус этого спорта и в один прекрасный день, бросив театр, уехал в горы.

Кроме специальных книг по птицам, рекомендую его книги «Горы и люди», «Внизу – Сванетия» и «В северном краю». Сейчас он – доцент на кафедре физкультуры Московского института инженеров геодезии, аэрофотосъемки и картографии (бывший Межевой институт). Редкую коллекцию птиц, собранную собственноручно, – около восьмисот штук – он разрознил, подарив большую ее часть Зоологическому музею МГУ, а грифа (размах крыльев 280 см) краеведческому музею города Фрунзе. Увлекается собирательством: старинное оружие и немного иконы. Патологически честен. В Монте-Карло, где он ночевал со спортивной группой после восхождения на Монблан, выбежал утром из отеля на зарядку. Самой удобной для зарядки оказалась площадка, на которой с вечера стояли автомобили, теперь разъехавшиеся. В свежем снежке что-то блеснуло. Потянул – бриллиантовое колье. Прервав зарядку, побежал и вручил колье портье, которая в шоке не сказала даже «мерси». Однажды при встрече вынул из кармана мелко сложенную газетную вырезку и протянул ее мне со словами:

– Мои друзья альпинисты, уважающие тебя как писателя, просили тебе вернуть.

Еще недоразвернув вырезку, я понял, что это моя статья, написанная по заказу одной газеты, за которую мне стыдно и до сих пор.

Итак, позвонил мой хороший знакомый, Саша Кузнецов, которого я к моменту звонка не называл еще Александром Александровичем. Пустяковое дело (кажется, посмотреть икону, которую ему отказала тетка) мы решили в одну минуту, договорившись, что завтра он заедет ко мне в четвертом часу. Но предтелефонное настроение не совсем еще рассеялось, и я неожиданно для самого себя, как это всегда у меня бывает в переломных и важных моментах жизни, вдруг заговорил в трубку:

– Слушай, Саша, ты все там знаешь, в горах. Нельзя ли устроиться на месяц в какой-нибудь альпинистский лагерь? Но только так, чтобы отдельная комната. Мне все равно, где работать, но там я стал бы совершать прогулки по горным тропам; может быть, удастся порыбачить в горной реке. Хочется переменить обстановку и встряхнуться.

– В каком месяце?

– В июне мне необходимо поехать в свою деревню и во Владимир, в июле – съезд Всероссийского общества по охране памятников архитектуры. Он будет проходить в Ленинграде. Август – это не очень поздно для гор?

– Прекрасное время. А какие горы ты хочешь? Кавказ, Памир, Тянь-Шань? Или, может, Алтай?

– Собственно… мне все равно, лишь бы отдельная комната.

– Хорошо, я свяжусь со своими друзьями, все узнаю и позвоню.

Повторный звонок раздался неожиданно скоро, через пятнадцать минут. Не мог он за это время связаться ни с Памиром, ни с Тянь-Шанем.

– Совсем забыл. Я ведь в самом начале августа увожу в горы группу своих студентов. Они будущие бродяги: топографы, геодезисты. Вся жизнь в экспедициях. Альпинизм у нас вроде зачета. Сначала на уровне значка, потом желающие могут выходить на разряд. Поедем с нами?

Я молчал и дышал в трубку. Саша неожиданно вдохновился:

– Брось ты все, и поедем. Горы! Поживи ими один раз в жизни. Это будет прекрасно. Зайти на вершину и плюнуть на все, что ниже. Один раз можно себе позволить.

– Постой, постой. Какая вершина? Я хочу отдельную комнату и письменный стол. Мне работать надо.

– Хорошо, будешь работать. Будешь самостоятельно гулять. Но все равно вокруг тебя будут горы.

– Пожалуй, ты меня соблазнил. Но ведь теперь только апрель, а вы поедете в августе. Многое изменится, подоспеют дела.

– У нас ничего не изменится. Мы едем твердо. Разреши мне в начале августа быть настойчивым.

– Каким образом?

– Приведу своих ребят, свяжем тебя репшнурами и унесем на вокзал.

– Это, пожалуй, слишком. Но мысль ты заронил. Я буду иметь в виду, что в начале августа… Шнуры – это, пожалуй, слишком. Но, правда, прояви некоторую настойчивость, выдерни меня из этой паутины. Пожалуйста!

– До третьего августа! – решительно объявил Саша и, дабы избежать других вариантов, положил трубку.

Но почему все же горы? Почему у кого-нибудь другого из своих знакомых я не попросился в тайгу или на рыболовный сейнер? Или в Беловежскую пущу? Или в иной заповедник, где разъезжали бы с егерем верхом, наблюдая за поведением заповедных зверей? Почему в течение двадцати разноцветных лет, сквозь темную лиловую хвою грибного леса, на вечерней глади тихой реки, освещенной кувшинками, на серой, но и розоватой панораме Парижа, на уличном мелькании Москвы, сквозь чередование знакомых лиц и коловращение событий, сквозь обстановку московской квартиры, сквозь бумагу, на которой приходилось писать, сквозь зыбкие волны сна в момент засыпания, проступали иногда наподобие водяного знака белые шатры гор, подкрашенные с одной стороны золотистым цветом, но тем синее с другой, не солнечной стороны? Грохотала река, прыгая по округлым камням. Кромка снега граничила с зеленой травой и цветами. Начинался от этого снега и струился среди цветов ледяной ручей. Серые скалы громоздились одна на другую, и далеко внизу, на дне ущелья, скапливалась вечерняя мгла, в то время как у снегов было еще светло, и только синяя звезда в холодном небе напоминала о том, что и сюда идет ночь.

Двадцать лет назад судьба журналиста занесла меня на два дня на высокие, поднебесные горы Тянь-Шаня. Собственно, был я в горах больше, чем два дня. Но езда в автомобиле, ночевки в киргизских юртах, фотографирование отар и табунов, питье кумыса и поглощение бешбармака, скачки на спортивном празднике, посещение санатория Джеты-Огус, купание в Иссык-Куле, знакомство с городом Пржевальском – все это не были горы в чистом виде, и поэтому я считаю, что горных дней было только два, когда, покойный теперь, старый альпинист Рудольф Павлович Маречек затащил нас с фотокорреспондентом Тункелем к границам снегов. С тех пор отпечатался на листе моей жизни тот самый белоснежный водяной знак, который просвечивал иногда сквозь разноцветные события последующих двадцати лет.